Секретарь обкома полез в стол, достал пачку сигарет:
— Бросил курить полгода назад… Из-за вас, имей в виду, снова начинаю. Ответь мне, кто давал вам право не сделать все, что возможно, для выполнения заказа в срок? Вот если б вы мобилизовали все: людей, технику, ваши красные уголки с раскладушками — но не вытянули, не смогли… вас бы все поняли. Никто не осудил бы. Но вы демонстративно не ускоряли хода работ. Даже не вызвали в рабочие смены лучших сварщиков. Это что? Разгильдяйством и то не назвал бы. Безответственность чистой воды.
— Но когда-то все это должно было кончиться, Александр Константинович. Должен же наступить такой день? Нам надоело объяснять людям необходимость авралов и сверхурочных работ. Это десятки тысяч перерасхода. Это ухудшение показателей из-за чьей-то вины.
— Ладно, имей в виду, что если оставят Туранова на месте, вы оба встанете перед бюро обкома. И получите по первое число. Это я обещаю. А в среду я сам буду в Центральном Комитете. Попросил разрешения приехать. Может, попаду еще на вашу коллегию. Ишь, реформаторы нашлись. А с тебя, Станислав Иванович, будет спрос еще больший, чем с твоего анархиста директора. Твой партком на правах райкома партии, и отвечать будешь соответственно…
Повсюду зрели беды. Если Туранов все еще надеялся на то, что на коллегии ему удастся доказать свою правоту, потому что слушать его должны были люди, либо сами сидевшие когда-то в директорских креслах, либо до сих пор находящиеся там, то ему, Любшину, предстояло гораздо более трудное дело. Ему нужно рассказать обо всем, что сделал Туранов, представить его так, чтобы товарищи, которым он собирался выложить все, что было на душе, зримо представили себе Ивана Викторовича и поверили в то, что он действительно нужен на директорском посту. Потому что Туранов сам никогда не пойдет просить за себя. Уж в этом Станислав Иванович был убежден…
Тогда же, вчера вечером, Любшин спросил у Ивана Викторовича то, что уже давно его интересовало: чем объяснить многим людям непонятную дружбу Туранова с Василием Павловичем Кармановым? Именно сегодня Любшин был уверен, Иван Викторович не отшутится, как обычно, а скажет все, как есть.
— Знаешь, Станислав Иванович, когда трудно было, только у Карманова и находил уверенность в себе. Знаю его многие годы. И знаешь, чем пронял он меня? Да тем, что никогда от правды не отступал. Мощи душевной человек необыкновенной. Мог бы министерствами ворочать, да только не пошел. За его спиной дураку да перестраховщику рай земной. Слово его почти как чек банковский. В строительстве это знаешь что? На третьих ролях цены ему нет, в СМУ или в тресте. Дела вытягивал безнадежные. Управляющему трестом с ним легко было: выслушает где-либо при переполненном зале прямые честные слова в свой адрес и дальше на лаврах почивает. Лавры ему Василь Павлович зарабатывает. Как где что горит, так Карманова бросают на прорыв. Вытягивал. В главке каждый раз, когда область предлагала повысить Карманова, дать ему трест, жмурились. А ну как теперь он начнет правду-матку резать неповоротливым главковским бюрократам? Так и держали его до пенсии в СМУ. Находили всякие отговорки. Ох, сколько много иной раз зависит от конкретного человечка! Вот сказал какой-то главковский мудрец про Карманова: «Нет, не потянет трест, он же сороковых годов инженер. Тогда по кирпичику учили». И все. Так-то.
На этом «так-то» и закончился их полунощный разговор, давший Любшину столько нового про Ивана Викторовича, сколько не смог он получить за все годы их совместной работы. Туранов уже похрапывал, стонал во сне, тяжело ворочался на мягкой гостиничной кровати, а Станислав Иванович все еще думал о том, каким будет завтрашний день, чем он закончится и к чему приведет. Может, лучше бы не ввязываться ему в эту историю, ведь через полгода отчетно-выборное собрание и, если не будет Туранова, могут прокатить его? И хоть совсем ничего не терял он, имея в будущем перспективу возврата в свое конструкторское бюро, все ж обидно было бы эдак. Когда человек уходит сам — это понятно, но стоит только оказаться неизбранным, отставленным по чужой воле, и сразу на душе боль, этакая ущербность. И главное, надолго. А уйти, попросить отставку самому — тоже не все поймут. Мысли об этом сразу же, правда, были сметены волной стыда перед самим собой и мирно похрапывающим Иваном Викторовичем, но прятались где-то в самой глубине его существа, напоминая о себе нежданными приступами внезапной слабости и боязни дня грядущего. И заснул он как-то случайно, еще находясь в процессе обдумывания будущих своих поступков; просто так вот, будто взял и отключился от мира и от дум, навязанных бытием.