2
Слухов по Лесному ходило немало. Были они разными, иной раз взаимоисключающими, но, со временем, выкристаллизовывалось то, что должно было произойти на самом деле. Зачастили в колхоз тяжмашевцы: то на ферму приедут, то на машинный двор, то по дворам пойдут с беседой насчет перспективы и настроений. Куренной такой партизанщине не мешал, однако не раз говорил Николаю, что дело еще не решенное и неизвестно, как все повернется. С другой стороны, из района тоже потянулись визитеры, только с иной целью. На собрании колхозников товарищ из райисполкома убеждал самым уверенным образом, что связи колхоза и завода могут быть только традиционно шефскими: предприятие построит фермы, дороги, дома, а взамен будет получать часть продукции, количество которой будет заранее обговорено. Но тут возникал вопрос, и на него районный представитель не мог ответить, как не мог дать вразумительного толкования и сам Куренной. Задал этот вопрос Рокотов:
— Ежели по заранее обговоренному количеству продукции, так как же быть, скажем, коли неурожай? Завод затратился, завод построил, скажем, жилье, фермы, технику дал, а урожай, как у нас обычно, с гулькин нос. Тогда что? Опять долги пойдут, только уж не государству, а заводу? Из закромов ведь не выгребешь семенной материал и прочее?
Ответа как такового, в общем, не вышло. Пустился районный товарищ в рассуждения, что государственный карман — это собственный и колхоза и завода, а каждому слушателю ясно было, что вопрос непродуманный, неясный и ответу не быть. Так Николай и принял положение. И все ж, когда Куренной задал вопрос про личную позицию товарища Рокотова как коммуниста и колхозника с давних времен, то получил ответ ясный и точный:
— А сомнений быть тут не может. С заводом в одной упряжке порядок будет, это точно. Так что я за подсобное хозяйство. Надо это дело поглядеть в жизни. Вернуть все никогда не поздно, а поглядеть требуется. Может, это для всей страны опытом будет?
— Так-так, — сказал Куренной, — значит, мыслей мы с тобой, Николай Алексеевич, самых разных, потому как я, подумавши, понял: делать такого никак нельзя. И если я тебе скажу, то и ты на мои мысли сойдешь.
— Злой ты мужик, Степан Андреевич, — Николай зашел в кабинет к председателю насчет поездки за горючесмазочным материалом, куда нарядил его главный инженер, а Куренной взял бумагу, которую должен был подписать, отложил ее в сторону и велел Рокотову сесть. Гляделся председатель неважно: то ли хворал, то ли лишнее принял по вчерашнему воскресному дню — глаза покрасневшие, тревожные, подбородок в непривычной для него рыжеватой щетине и голос чуток сипловатый, будто пришлось Степану Андреевичу покричать крепенько на морозе. — Злой, говорю. Вроде, я со своим мнением в самых что ни на есть заоблачных таких высях, а ты на твердой крестьянской земле и приглашаешь меня для того самого, чтоб на нее, матушку, от всех таких мечтаний спуститься. Так я тебя понял?
Куренной махнул головой, словно изумляясь, хохотнул:
— Во дает! Что значит, человек имеет время книжки читать. Да не думал я такого. А про мнение твое хотел узнать, потому что вопрос, который нам подбросил товарищ Туранов, каждого касается. А твое слово кой-чего значит.
— Выдумал. Я шоферюга.
— Ох и мудрый ты мужик, Николай Алексеевич… — Куренной засмеялся, ладонями гулко бухнул по столу. — Я вот много думал: чего ты в руководящее звено не идешь? Чего тебе с твоим соображением на грузовике кататься? Ведь ты ж готовый секретарь парткома. И ты знаешь, я дошел. Сам дошел.
— А тут и доходить нечего. Был когда-то я в том самом звене. Хватит. Образования нету подходящего. А тут я на месте и помогаю тебе, чем могу. И как человек, повидавший, и как член правления, спасибо тебе, что выдвинул.
— Темнишь, Лексеич. Не в том дело. Покойно тебе в шоферах. Никаких вздрючек, никаких ковриков у начальства. Крути себе баранку. А если глянуть, так ты не прост. Я еще не знаю, кого больше слушают, если придется. В Лесном Кулешов бы без тебя шиш сделал. Подмял ты там всех.