— Ты вот что, Ляксеич, извиняй… То не я, понимаешь, то водка проклятая. А сына, понимаешь, отматюкал… Да. Я, ежли сказать прямо, всю жизню в селе, сам знаешь. И слова, что варнякал при тебе, — глупые, понимаешь… Про то и сказать пришел.
— Да пустое, — сказал Николай, — пустое… Ты вот не ко мне, а до инженера шел бы. Я ж простой шофер, не начальство… За чем шел, то и получил. Мое дело — баранка.
Курашов глянул хитровато:
— Ладно тебе… Инженер-то молодой. Нехай себе думает, как знает. А ты свой. Ежли б чужой — дело другое. А про тебя и разговору не надо. Инженеру-то, может, завтра дорога в дальнее село аль в город куда, а нам с тобою тут до скончанья. Не то чтоб боялся я тебя, хоть про язык твой острый много балакают, а все про то думаю, что в трудную минуту к тебе идти. Одним словом, свой ты, потому и не хочу, чтоб разное про меня думал.
И получилось, что из всех из них троих, споривших о судьбе Курашова, оказался правым председатель, углядевший в механике человека более преданного селу, чем казалось Николаю.
— Ну, так что скажешь? — Куренной все еще ждал ответа, хотя уже наверняка заранее знал его, потому что общались они уже не первый год, определились с характерами друг друга, и Николай часто задумывался про то, что, может, и зря он отбивался от всех должностей. Рядом с Куренным, глядишь, и больше толку бы для дела, а то все вокруг него разный народец вьется, который иной раз и председателя сбивает под маркой доброжелательных советов. Да только оставалось одно: по нынешним временам с такой грамотешкой идти в руководители просто нечестно. Потому и стоял на своем.
— А что я тебе скажу, Степан Андреевич? Коли чуешь, что не в полную силу работать будешь — уходи. Пожалеют про тебя многие, да и я тоже, а все ж уходи. Вот тебе и сказ мой.
— Та-ак, — сказал Куренной, — значит, слово твое такое? А я про другое думал. Ну да ладно. А может, все еще по-старому будет? По-привычному? А? Это ж Туранов такое задумал, что и в стране, глядишь, нету. Чтоб целый колхозище отдавать заводу в подсобное? Может, Москва это дело и остановит?
— Не остановит, — задумчиво сказал Николай. — По сельскому вопросу уже во как пора решать. До горла уже подступило. Может, и не так надобно, чтоб колхозы заводам раздавать, но пробовать требуется. А ну как выйдет полезным видом? А к земле человека, пока не поздно, вертать надо.
Куренной ссутулился, плечи его будто обвисли:
— Обиды за слова твои не держу. Не знал бы тебя — подумал наверняка: во как человек меняется! Тебя знаю, потому сердца на твои слова не держу. Значит, надо ехать в район и разговор вести. Без места не оставят, это точно. После «Рассвета» я где хошь работать смогу.
— А не жалко бросать?
— Жалко. С Турановым нам двоим на одном клочке земли тесновато будет. Сам думал про это, только признаваться не хотел. А, да ты не гляди на меня, будто я такой уж самый что ни на есть конченый человек. Все понимаю: и как думаешь про меня, и что на уме… Ладно. Так ты что ко мне? А, бумага? Так давай.
— Вон, у тебя на столе лежит.
Куренной черкнул не глядя. Протягивая накладную, сказал:
— А у тебя тут тоже не сладко будет. Это ж ведь только я тебя по уму понимал. А для Туранова ты просто шоферюга. У него таких, как ты, тысячи. Он ведь с ними советов не держит, он, как дивизионный генерал, полки в дело кидает. Так что гляди.
— А мне что глядеть? Работы хватит. Я ж ведь все могу: и за рулем, и на комбайне, и в слесарке, и по столярному делу А нет — так и в скотники пойду. Для рук завсегда сыщется, так что про себя подумай, Степан Андреевич. А по-хорошему, не дрыгался бы ты. Ну лишишься поста своего руководящего, так ты ж институт кончил, ты ж рядовым специалистом пойдешь — и кум королю.
— А ты на «МАЗе» никогда не работал?
— Работал.
— Так вот, после «МАЗа» легко на «Москвич» садиться?
— Легко. Как игрушка в руках.
— Брось. Не то. Совсем не то. Будто себя сразу потерял. Это ж то самое, что из академии в третий класс идти. Я ж все это прошел. Нет, не по мне такое. Не по мне.
— Тогда мне жалко тебя, Степан Андреевич. Право слово, жалко. Оно, конечно, понять тебя можно… машина, блага всякие. Опять же, от твоего слова иной раз судьба человека того или иного поверстана. А все ж жалко, что ради кресла того самого руководящего ты себя иной раз ломаешь. И каждому, кто тебя знает, всякий раз, коли это происходит, видно. Ты ж мужик с характером, тебе б свое личное дело, чтоб только от тебя одного зависело, как его сполнить, чтоб в каждом провале не было ничьей вины, кроме тебя самого, и в победе ничьей заслуги, кроме опять же тебя самого. Вот что тебе надобно.