Гришин покачал головой, и трудно было понять, то ли соглашается он с доводами Туранова, то ли сомневается в них. Потянулся к селектору, нажал регистр:
— Анна Ивановна, нам бы с директором пару стаканов чаю.
— А вот чаи распивать, Сергей Семенович, не могу. Со временем хоть плачь. Я ведь сейчас уже, вот в эти самые минуты, должен на плотине быть. И люди меня там ждут. А впрочем, туда главный инженер поехал. Ладно, давай твой чай. Так что ж ты молчишь, Сергей Семенович? Согласен ты со мной или нет?
— А ты меня не прижимай доводами. Я говорю пока что о другом.
Чертов бирюк. Другого уже давно бы выволок на драку, срезались бы, а там видно было б, чья взяла. Этот же доводы будто глотает. Самые мощные аргументы бухают в него, как булыжники в прорву, без всякого следа.
— Так о чем же ты говоришь, Сергей Семенович?
— А о том, что тот же «Рассвет» при всяких разных условиях давал продукцию на семьсот — восемьсот тысяч рублей ежегодно. Государству давал. А теперь ты изъял эту продукцию.
— Погоди. Да я через год вдвое или втрое больше буду давать.
— Кому? Государству?
— Слушай, да ведь ты ж партийный человек. У меня на заводе пятнадцать тысяч рабочих. Если я сниму с государства часть забот о содержании этого коллектива — разве ему, государству, от этого не будет легче?
— Вот-вот… у тебя уже слова «я», «мое» превалируют. А «наше» как же?
— Демагогия. Ты ж сам понимаешь, что все это — демагогия.
Гришин сказал внушительно:
— Со словами полегче. Ты в партийном комитете. И вообще, хлебну я тут с тобой забот, Туранов. Ты ж анархист. Ты ж ни себе, ни другим жить не дашь.
— Вот в этом ты прав, — засмеялся Иван Викторович, придвигая к себе стакан с чаем, бесшумно поставленный перед ним секретаршей, — тишины я тебе не обещаю. Да ты тоже не подарочек, товарищ секретарь. Послужной список твой я знаю, интересовался. Слух был такой, что имел ты два строгача за несогласие с начальством, да Москва спасла. Было такое?
Гришин глянул в окно:
— Снега, снега все ж маловато. Глянь, проплешины какие. Неужто и этот год засухой отметим?
— Не к чему бы.
— Вот-вот… Не знаешь еще, куда голову сунул.
— А ничего, у меня шея крепкая. Ты-то вот приезжий, а я из этих самых краев. Дом отчий мой тут в трех километрах. Так что на своей земле я, хоть и промышленник, а хозяин. Хреновый у тебя чай. Приезжай ко мне, настоящим угощу.
— Не подлизывайся. Все равно не согласен я с твоей идеей. Лопнет она все равно. Лет через пять заберут от тебя колхоз, вот попомнишь мое слово.
— Поглядим. Так ты мне все ж не ответил: когда твои строители начнут ошибки поправлять? Имей в виду, этих объемов с тебя никто не снимет. Они по отселению идут, а не по моей идее. Целевые ассигнования были, а твои пенкосниматели…
— Ладно, разберемся. Тогда и отвечу.
— Когда приехать?
— Созвонимся.
Они обменялись рукопожатием, и Туранов вышел на улицу. Солнце пригревало, и снег на крыльце райкома уже начал полегоньку стаивать. В машине было душновато, и он чуток опустил стекло. В Лесном уже две недели работали заводские, потому что к осени кровь из носу нужно смонтировать два телятника, без этого расширять поголовье крупного рогатого скота было бесполезно. А у Туранова уже был выверенный расчет на будущее, и менять его он не собирался. Что ж, от Гришина твердого слова не удалось добиться в этот раз, подождем. Ишь, Фома неверующий. Ну ничего, глянешь через год на положение дел. Тогда оно виднее будет.