Многое во всем этом было пока что ему непонятно, но именно сейчас он понял, что ему необходим разговор с Немировым, честный, открытый разговор, чтобы понять наконец, в какой степени это проклятое корневское дело касается его лично. Сейчас ему становились ясными все ужимки этого самого Тихончука. А если что-либо связано со Станиславом Владимировичем, то уж тут можно быть стопроцентно уверенным, что жучок этот вытянет все. Такие шансы не упускают.
Волновало его вот что. Два дня назад заглянул к нему Морозов, скользнул взглядом по столу, взял одну бумагу, другую. Эдька встал с места, не каждый ведь день заместитель прокурора заглядывает в скромную келью рядового труженика прокуратуры. Геннадий Юрьевич улыбнулся, помахал перед лицом бумагой, взятой со стола:
— Самое седое дело, по-моему, у тебя, Рокотов? Долго ты еще мусолить будешь этого Корнева?
— В больнице он, Геннадий Юрьевич. Как только выйдет — займусь снова. У меня в производстве шесть дел, задержки нет.
— Да-да… Знаю. Нет, у меня к тебе претензий не имеется. Ты вот что, Рокотов, парень ты с мозгой, мне тебя учить ни к чему. В общем, с Корневым кончай. Ну, там, компенсация или что? Завод не возражает. Они ж тоже в подвешенном состоянии. Если человек болеет, его допрашивать как-то негуманно. А дело висит. Если решишь, что компенсация устроит все стороны, я подпишу бумагу.
Он постучал ладонью по столу, будто переводя внимание Эдьки со слов своих, только что сказанных, на те, которые готовился сказать, подошел к окну, распахнул форточку:
— Шеф наш в Москву собирается, Рокотов. Есть основания считать, что скоро у нас смена караула. Так что гляди веселее.
Он как-то незаметно перешел на «ты», обычно чопорный и подчеркнуто официальный Морозов. Началось его внимание к Эдьке еще с лета, когда он узнал о знакомстве его с Немировым. С той поры чувствовал Рокотов повышенное внимание к своей персоне. А месяца три назад стал Морозов его называть на «ты». Иногда даже заходил в кабинет, чтобы перемолвиться словом.
Значит, Тихончук знал уже об этом разговоре. Сослался на него вслепую? Черта с два. Знал он. Сомнений тут нет.
Неужто и Морозов тут замешан? Нет, такого быть не может. Просто повисло дело на много месяцев. Радости от этого начальству мало. С него ведь тоже спрос. А Морозов ждет не дождется, когда уйдет старик Ладыгин. Шестьдесят три года уже шефу. Хотелось бы Морозову начать свое бытие в новом качестве при завалах, малость расчищенных. Понять это можно.
Молча пили чай. Эдька понимал, что сейчас слова излишни. Все, что захочет, Надя сама скажет. А потом, ему сейчас все меньше и меньше хотелось вспоминать обо всей этой истории с визитом скользкого Тихончука. В мире сейчас было тихо и только посвистывала пурга да в ночной тишине о чем-то сонно бормотало радио. Когда Надя была здесь, в его доме, ему не хотелось думать о том, что оставалось за пределами стен. Мир для него со всеми заботами и проблемами начинался за порогом, и ему до утра не хотелось думать о нем. Сейчас совершенно дикой и неправдоподобной казалась мысль, что еще несколько часов назад он всерьез размышлял о возможности ссоры с Надей, мало того, о возможности прекращения их знакомства. Глядя на остывающий чай, думал он о сложности человеческих взаимоотношений, о нелогичных ситуациях, которые столь щедро конструирует жизнь. Все странно и прекрасно, и было бы очень жаль, если б все было иначе.
— Что ж ты молчала все это время?
— Не знаю. Наверное, думала.
— О чем?
— Обо всем. О нас с тобой.
— И что ты придумала?
— Ничего. А ты?
— Пей чай. Остыл совсем. Ты же промерзла.