Геля замерла в его руках.
— Мне идти надо, Арсений Иваныч…
— Не уходи, — дрогнувшим голосом попросил Арсений.
— Не любите меня, Арсений Иваныч, мне легче будет, — вновь попросила Геля. — Не быть нам вместе.
— Да отчего? — Арсений легонько оторвал Гелю от окна, повернул к себе лицом. — Скажи, зачем таишься?
— Не быть — и все…
— Аа-а, одна выдумка! Одна причуда! — поспешил определить Арсений, не придавая значения утайке Гели, считая ее обычной девичьей игрой-забавой. — Знаешь, отчего люди часто бывают несчастливыми? По своей вине! — продолжал он, не отпуская Гелю и волнуясь от ее близости. — Не верят, что счастье близко, только дотянись, только сделай вперед один шаг. Многим оно кажется почему-то всегда далеким, недоступным. А бывает, и встретятся со своим счастьем, да не признают его. Не такое ждали, не о таком мечтали…
— Все не то, — ответила Геля, избегая встречаться с Арсением взглядом. — Бывает, явится оно нежданно-негаданно да и напугать может…
— А ты смотри ему прямо в лицо! — проговорил Арсений с той необычной напористостью, какая неизвестно откуда бралась у него и проявлялась лишь в особых случаях. — Да смело, смело смотри! Не смигнешь, так и не будет страшно. Недаром говорится: отвага мед пьет. А тебе с руки: пей, как из ковша!
Но Геля осталась непреклонной.
— Мне идти надо, — сказали ее губы.
Проводив Гелю, Арсений устало, будто выдохся, забираясь в горы, опустился на ступеньки крыльца. Если думалось о жизни, ему всегда виделась Ангара. Ее знать да знать надо! Вот спускаешься ты по реке — и не нарадуешься ее сильному и ровному течению. Но ты смотри да смотри! Вот лодку начинает нести сильнее, и ты уже видишь, что впереди река покрыта рябью, а там катит буруны, а там зловеще клокочет, бьется о каменные зубцы…
Не так ли с его любовью?
Поблизости на тропке послышались мягкие шаги. К Морошке приближались его частые гостьи, маленькие, худенькие, босоногие девочки-сестрички, дочки одного из бакенщиков: впереди — шестилетняя Катя в цветастом платьице чуть ли не до пят, с открытой золотисто-белой головой; позади — четырехлетняя Таня, укрытая ниже колен отцовым черным накомарником.
— Это вы? — очнувшись, заговорил Арсений.
— Ыгы! — отозвалась Катя.
— Что ж вы босиком-то ходите? Тут ведь змеи.
— Мы убегим!
Арсений хотел было возразить, но Катя отмахнулась рукой и сообщила:
— Мы давно видали, как ты, дядя Сень, пришел, да только нам некогда было…
— Почему же? — спросил Арсений.
— Да Митька не спит! Я его укладаю, укладаю, а он все орет да орет, дерьмо сорочье!
— Обзывать-то нехорошо.
— Ыгы! Это мама…
— Где она сейчас-то?
— Она с папой за Медвежью ушла, траву косить, — ответила Катя. — Корове сена на всю зиму надо. Мы и зимой здеся жить будем. Одни на всю Буйную. Нам боле негде. Сено корове будет, а в магазине муки купим, сахару, чаю. Всего! А мяса папа сам добудет. В тайге. Задушит петлей зверя, вот и мясо!
— Сохатого?
— Ыгы!
Все время отвечала одна Катя, а младшая ее сестричка для поддержки лишь кивала головой в накомарнике да поминутно почесывала одну о другую голые ноги.
Арсений сходил в избу и вынес девочкам две яркие жестяные коробочки с леденцами. Получив любимое лакомство, Катя спросила:
— Дядя Сень, а тебе скучно?
— Да, — признался Арсений.
— Мы во-он отколь увидели, что тебе скучно, — поведала Катя. — А хочешь, мы тебе споем? Спеть?
Девочки стали рядом, младшая стащила с себя накомарник, и они запели про подмосковные вечера. Увидев их озаренные вдохновением лица, всмотревшись в их загоревшиеся глазенки, Арсений неожиданно подумал, что ведь и у него уже могли быть такие вот дети. И ему, как и раньше случалось, стало тягостно оттого, что у него до сих пор нет семьи. «Да почему нам не быть вместе? — подумалось Арсению. — Что может помешать нам?»
Но тут ему вспомнился Борис Белявский. Арсению и прежде казалось странным, что одинокий, замкнутый новичок чуть ли не с первого дня проявил такую прыть в отношении Гели, какую не проявляли даже здешние старожилы. Но теперь навязчивость Белявского казалась особенно странной. Не менее поразительным было и то, что Геля страшилась Белявского гораздо больше, чем всех остальных парней, пристававших к ней со своей любовью. И у Морошки впервые шевельнулось подозрение, от которого ему враз стало нестерпимо душно, как под накомарником в июльский зной. «А может, он знал Гелю раньше, оттого и заявился на Буйную? Оттого сразу же и начал гоняться за нею? — подумал Морошка. — Может, и она знала его?» Стиснув зубы, он начал отбиваться от этой мысли…