Что же теперь?
Все кончено. Завтра же Морошка, несомненно, выгонит его из прорабства. Кричи не кричи, а он здесь царь и бог. Ему нет никакого резона не воспользоваться своей властью. Каждый добывает свое счастье как может.
А в дверь без конца осторожно постукивали и звали:
— Боря, дрруг…
Пришлось открыть. Игорь Мерцалов вошел в каюту с видом хозяина и, оглядев Белявского, чему-то усмехаясь, почесал щеку, обросшую черной щетиной.
— Что скажешь? — спросил Белявский, глядя на гостя исподлобья. — Прогонит, да?
— Трясучка берет? — поинтересовался Мерцалов.
— Ну, знаешь! — оскорбленно воскликнул Белявский. — Я еще поговорю с ним! Не думай!
— А если навалятся его дружки-солдаты?
— Я и с солдатами…
— Ой, рожа! — Мерцалов брезгливо поморщился, покрутил головой и закрыл дверь на крюк. — Да не будь нас, они переломали бы тебе все ребра!
Это была, конечно, чушь, но Белявский почему-то промолчал.
— Ты сейчас харкал бы кровью, — продолжал Мерцалов сердито и обиженно. — У них с прорабом морально-политическое единство. Устроят темную — и гнать не надо. Сам сбежишь.
— А если не сбегу? — набычась, спросил Белявский.
— Тогда даю тебе один дружеский совет: держись около нас, — сказал Мерцалов. — Мы всегда защитим и выручим. Мы люди. Что морду-то воротишь? Брррезгуешь?
Хотелось накричать на непрошеного защитника, выгнать его из каюты, но Белявский сказал скорее жалобно, чем резко:
— Отстань! Я не желаю…
— И с нами задираешься? — тихонько спросил Мерцалов, медленно прищуривая левый глаз. — Зря. Не советую. Хуже будет.
— Да что будет? Что со мной будет?
— Разъяснить?
— Катись ты!
— Ой, рожа! — без обиды сказал Мерцалов. — Никакого интеллекта! Сколько у тебя извилин? Как у снежного человека? Да если ты и с нами будешь задираться, от тебя останется здесь мокрое место. Ясно?
И опять Белявскому захотелось накричать на Мерцалова, но что-то вновь остановило в последний момент.
— Все сказал? — спросил он вполголоса. — А теперь уходи. Слышишь? Уходи.
Оставшись один, он снова свалился на кровать.
VI
Всю ночь не находил себе места и Арсений Морошка. За месяц, пока Геля жила на Буйной, ему никогда, даже мельком, не подумалось, что у нее уже есть своя женская беда. Диковатость и замкнутость Гели, по мысли Морошки, происходили лишь от ее чрезмерной настороженности, вообще свойственной многим девушкам, впервые оказавшимся в чужом краю. Да и видел он своими глазами, как со временем, обживаясь, Геля быстро избавлялась от своей скованности, с каждым днем становилась общительнее и веселее. Он в самом деле долго отказывался верить тому, что открылось ему вечером в судьбе Гели, но в его ушах все настойчивее звучали ее слова, какие она сказала ему в окно прорабской.
Он не мог ревновать ее к прошлому, которое было для нее несчастьем, о котором она говорила с таким содроганием и презрением. Он любил Гелю с ее бедой, может быть, еще сильнее, чем прежде. Но нестерпимая боль досады за Гелю лежала в душе Морошки камнем-валуном…
Подошел Демид Назарыч, постоял молча, разглядывая при сильном лунном свете прораба на земле, потом заговорил:
— Да, ночи уже прохладные… А ты что лежишь на земле грудью? Простудиться хочешь?
Арсений приподнялся на локте.
— Зря, батя, бродишь за мной.
Не желая слушать Морошку, Демид Назарыч начал собирать по берегу сушняк, с треском ломать его о колено, и вскоре под кручей запылал огонь. Однако старик все подтаскивал и подтаскивал жерди да чурбаны, и Арсений понял, что он собирается вести у костра большой разговор. Что ж, Арсению было все равно, где коротать время до утра.
От реки, как всегда на рассвете, сильно веяло сырой прохладой. Близ берега, в призрачном свете, валуны купались в быстротечной воде, как бегемоты.
Наконец-то Демид Назарыч задержался у костра.
— Надо же, чего удумал, а? — заговорил он, считая излишним называть имя Белявского. — У-у, кривая душа! Как вот эта коряга!