— Ыгы!
Морошка поднял Таню с земли и усадил к себе на плечо, а Кате подал руку, и они пошли вдоль берега. Обычно разговорчивые, девочки сейчас странно помалкивали, и это еще более встревожило Морошку. Что-то случилось, должно быть, с Гелей…
Простившись у обрыва с девочками, Арсений остановился перевести дух, и взгляд его задержался на поваленной березе, у которой он и Геля встречали сегодня солнце. «Не уйдет она теперь с брандвахты», — подумалось Морошке. Остаток пути до прорабской он шел целую вечность и так устал, что ему даже захотелось посидеть с минутку на крыльце. Тяжелее всего было сознавать, что он не может ничего сказать теперь Геле о своих отношениях с Обманкой. Ни одного слова. Поздно. Что ни услышала она от Обманки, то и будет для нее правдой. Любая ложь. Может быть, на всю жизнь.
— Арсений Иваныч.
Увидев Гелю на пороге избы, Морошка обомлел: в ней трудно было узнать ту Гелю, какую он видел на заре. Что и говорить, и тогда она была достаточно измучена, но как дерзко светились ее глаза, когда она говорила, что не боится ничего на свете. Теперь же Геля была совершенно изнуренной. Ни кровинки в лице. Взгляд далек и туманен.
— Уже вызывали, — сообщила она глуховатым, ослабевшим голосом, смотря выше Морошки, на горы. — Сейчас еще вызовут, — добавила она после паузы и, медленно повернувшись, ушла в прорабскую, оставив дверь открытой.
Рация работала. Григорий Лукьянович Завьялов разговаривал с Мурожной. Закончив разработку шиверы, прорабство в полном составе, со всем имуществом собиралось на новое место — на Каменку, что гораздо выше Буйной. На Каменке предполагалось начать взрывные работы еще зимой — со льда. Завьялов торопил прораба Григорьева. До конца навигации надо было крепко обосноваться в незнакомом месте, а это — не шуточное дело. Он требовал, чтобы караван вышел не позднее, чем через пять дней, и обещал нагнать его в пути.
Для Арсения стало ясно, что Завьялов, направляясь на Каменку, пусть и ненадолго, но остановится на Буйной. Это его порадовало. После сегодняшней встречи с Родыгиным ему особенно хотелось встретиться с Завьяловым. Но узнав о его планах, Морошка потерял всякий интерес к разговору с ним по рации. Он неохотно доложил о том, что сделано за день в прорабстве, и неохотно отвечал на все расспросы.
Выключив рацию, он сразу же засобирался в родную деревню. Там был большой лесопункт, для которого устройство судового хода на шивере Буйной — чрезвычайно близкое, жизненно важное дело. Арсений надеялся, что лесопункт поможет ему разгрузить баржу; за лето он не однажды пользовался его помощью.
— Геля, — заговорил он с робостью.
Жалобно взглянув на Морошку, она попросила его замолчать: что было, то было…
— Я бегу в деревню, с ночевкой, — досказал Арсений, спеша успокоить Гелю. — Есть дела. Да и мать попроведаю.
Должно быть, Геля сразу почувствовала, что Морошка совсем не случайно заговорил о матери, — вся замерла и склонилась над столом.
— Я скажу ей про тебя, — добавил Арсений.
— Ой, что вы! — воскликнула Геля испуганно.
— Я ей ни о ком еще не говорил…
Геля медленно подняла на Морошку затуманенные глаза. «А о ней? — спросили они с легкой укоризной. — Разве вы не говорили, Арсений Иваныч?»
Отвечая ей, Морошка легонько покачал головой и повторил:
— Ни о ком…
Еще с большим удивлением, слегка расширив глаза, она спросила: «Как же так? Ведь она была?»
Но Морошка, вздохнув, ответил:
— Да и говорить не мог.
Геля едва приметно пожала плечами, на что Арсений тут же сказал:
— А так, не мог.
— Она строгая, да? — спросила Геля.
— Ей нельзя лгать, — ответил Арсений. — И я не мог лгать.
Довольный тем, что ему удалось-таки сказать Геле самое главное, Арсений мягкой улыбкой попрощался с озадаченной, задумавшейся Гелей и не спеша вышел из прорабской.
Но он не мог уйти в деревню, не сказав каких-то слов упрека Обманке. Та долго не открывала дверь своей каюты, а когда наконец-то открыла, Арсений увидел, что глаза у нее покраснели и опухли, а подурневшее лицо густо запудрено. Очевидно, совсем недавно она плакала. Это удивило Морошку необычайно: ему казалось, что выбить слезинку из Обманки — мудреное дело. «Потеха! — подумал Морошка. — Кто же ее мог так пронять?» Смущенно отводя взгляд, он заговорил о контрольных картах:
— Когда остальные будут?
— Завтра пойду на Глухую, — ответила Обманка.
— Вернешься — надо тралить.
— Знаю.
С ней определенно творились чудеса. Ничего не осталось от той манеры, с какой она держалась и разговаривала утром, желая показать уверенность в своем успехе. Где ее беспечная веселость? Где ее безудержная насмешливость? Ненадолго же хватило ей артистического таланта! Опять Обманка была такой, какой он видел ее вчера в прорабской, в те минуты, когда она, борясь с обидой, смирно и страдающе говорила о своей тоске в разлуке. И Арсению невольно подумалось, что Рита, вероятно, всегда живет какой-то двойной жизнью. Но что заставляет ее так жить — непонятно.