— Ты что, плакала? — напрямую спросил Морошка.
— Если хочешь знать, ревела, — ответила Обманка негромко.
— А чего тебе реветь? Ты, что задумала, все исполнила. Может, даже с лихвой. Рада?
— Вот и ревела от радости!
— Опять с заумью.
Отойдя в глубь каюты, Обманка спросила:
— Видел ее? Как она?
— Заботишься?
— А вот тебе правда! — заговорила Обманка погромче и вернулась к Морошке. — Слушай, пока не передумала! Тошно мне сегодня — вот и сознаюсь. Нервы у меня, Арсений, сдавать стали. И сама не пойму, отчего.
— Видать, поистрепала, — ответил Морошка, может быть в отместку за Гелю желая сделать ей больно.
— Должно быть… — согласилась Обманка, почему-то не замечая в его словах иронии. — У меня в настроении часто случаются какие-то перепады, как в погоде зимой, скажем, в Подмосковье. То мороз, то дождь.
— Рассказывай, — осторожно поторопил ее Морошка.
— А неохота признаваться! Ой, неохота! — воскликнула Обманка искренне. — Мало приятного.
— Теперь уж говори…
— Это верно, не пощадила я ее, — продолжала Обманка очень серьезно. — Не пожалела. Думала с нею плохо будет. Не могу вспомнить ее взгляд. Обезумела.
— Небось еще и настращала?
— Все было.
— И о кислоте небось вспомнила?
— Да говори уж прямо: бабой стала! — выкрикнула Обманка в сердцах. — Не знаю, что и было со мною. Все во мне поднялось, вскипело и не осталось никакой жалости. Я радовалась, что довела ее почти до обморока! Радовалась! И даже пошла похвалиться Сысоевне… А вот когда похвалилась этой гнусной бабе, тогда только и опомнилась, тогда и поняла, кем стала и что наделала. Осенило меня, да поздно. И ведь затеяла-то все зря, все бессмысленно. Задним умом живем. Противно…
— Ладно хоть задний-то есть, — заметил Морошка.
— Похвалил!
— И то, говорю, хорошо.
— Вернулась от Сысоевны и давай метаться по каюте, — досказала Обманка. — А потом и давай реветь.
— Кого же больше пожалела?
— И себя и ее — одинаково… — ответила Обманка. — Себя за го, что одурела, сделалась бабой, а ее за то, что еще девчонка и ни в чем не виновата. Вспомнила, какой сама была в ее годы, и пожалела.
— Сходи к ней, — посоветовал Морошка.
— Не могу. Одного ее взгляда боюсь. Ничего, сама поймет, что я вгорячах…
— Зря ты так взыграла, — сказал Морошка. — Тут никто не виноват.
— Неправда! — возразила Обманка резко. — Виноватый есть. Это ты. Разве она осмелилась бы броситься тебе на шею? Все ты натворил, тебя и надо проучить. И я еще проучу тебя, так и знай! Ей я прощаю, а тебе не прощу никогда!
— Опять ты… — поморщился Морошка.
— Ничего, с тобой я могу быть и бабой. Тем более что я не верю в твою любовь. Знаю я вашего брата! Вы только и глядите…
— Опять…
— Уходи, ненавистный! С глаз долой! — закричала Обманка, грудью двигаясь на Морошку. — Видеть тебя не могу! Стоит тут, как Христос…
— Чудная ты, непонятная, — проговорил Арсений, слегка отступая. — От тебя всего жди. Ты и сама, поди, не знаешь, что через минуту сделаешь.
— Вон отсюда!
…Спустя полчаса Арсений уже шел вверх по реке. Высоко задирая нос, лодка пошлепывала днищем по воде, словно пытаясь взлететь над темной, свинцовой стремниной.
Как и в полдень, над Ангарой было сумеречно. Правый берег терялся во мгле, и река с одним берегом, да и то густо задымленным, казалась чужой и очень дикой. Судов не видно и не слышно было. Река будто вымерла. Только черные воро́ны, стая за стаей, летели над рекой на запад, к устью. Никогда еще Арсению не приходилось видеть такое множество ворон, озабоченно летящих невесть куда, словно им отказали в здешнем краю. И отчего-то тревожно было смотреть на кочующие вороньи стаи. И смутно было на душе…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Марьяниха, подвижная и ловкая, быстро и неутомимо прокладывала путь: то ныряла под ветки подлеска или в лаз — просвет в буреломе, то бежала по колодинам, то пробиралась среди огромных камней, обросших мохом и разукрашенных оранжевой ржавчиной.