По неопытности Геля изрядно отставала от бакенщицы, но та зря не окликала, не торопила, и временами Геле казалось, что она идет в тайгу одна, совсем одна. А ей как раз и хотелось-то побыть одной.
Тайга поразила Гелю несказанно, как только она оказалась в ее глухомани. Здесь стояло удивительное всепокоряющее безмолвие, благостный, первозданный покой. Высоченные, сочные травы таили густой сумрак, какой стоит лишь в бездонных, недвижимых омутах. Огромные кудлатые кедры высоко поднимали жилистые ветви, отягченные гроздьями шишек, и терпеливо, не шелохнувшись, ждали, когда они дозреют на солнце. Вековые гладкоствольные лиственницы высились по склонам гор, как золоченые колонны в чудесном храме, поднимая над тайгой зеленые облака хвои; заслонив собою почти все небо, они стояли совершенно неподвижно, величавые, полные солнечного света. Хотя бы заскрипело, пожаловалось на старость сухостойное дерево, где-нибудь обломилась давно отмершая ветка и прошумел отколовшийся от скалы камешек… Хотя бы пролетела с дерева на дерево белка, выпорхнул глухарь или заплакал на елке рябчик, отбившийся от своего выводка… И лишь изредка до слуха Гели долетал едва уловимый, очень мелодичный посвист, скорее всего, какой-то крохотной сопровождающей ее пичужки. Но под этот посвист, долетавший нечасто, тишина тайги становилась особенно чуткой, живой и мудрой.
Геля и не заметила, как оказалась во власти тайги. Ей надо было поспешать за Марьянихой, и она шагала осторожно, стараясь не шуршать травой, не ломать веток, не хрустеть сушняком. Она шла, всем существом своим впитывая покой тайги, с каждым шагом все более поражаясь его безграничностью и всесильностью. Она не могла насладиться этим покоем, как человек, вырвавшийся из подземелья, не может насладиться свежим воздухом, а исстрадавшийся от жажды — водой из родника. Тем временем — сама собой — постепенно утихала в ее душе тревога. Еще не успела Геля дойти до места, где вся земля под редкими деревьями по южному склону горы была покрыта густой, лаковой листвой черничника, как с нею свершилось настоящее чудо. А пока она с большим увлечением собирала ягоды, в ее душе уже полностью утвердился покой, схожий с тем, какой царил вокруг. И однажды, собравшись съесть горстку ягод, Геля поняла, что чему-то улыбается, как не улыбалась последние дни.
Из тайги Геля вернулась внутренне обновленной и несказанно признательной Арсению Морошке. Это он заставил ее пойти по ягоды. Все последнее время ничто не пугало Гелю так, как мысль, что недавняя близость Морошки к Обманке может оказаться живучей. Стараясь как-то забыться, Геля целыми днями сидела за машинкой. Она заготовила целую гору мешков из марли. Ее глаза так уставали, что вечерами она шила иногда вслепую. Но тревога так и не покидала. И вот сегодня, встретив ее на крыльце прорабской, Морошка сказал решительно:
— Хватит стучать.
— А мне скучно без дела, — возразила Геля.
— Сходи за черникой.
— Хорошо бы… — нешумно порадовалась Геля. — Так хочется варенья! Слюнки текут, как подумаю. Но с кем?
— Иди с Марьянихой, — ответил Морошка, у которого, не иначе, уже состоялся разговор с бакенщицей, матерью его маленьких подружек. — Она здешняя, места знает. Да и небоязлива.
…Корзина с черникой так оттянула руки, что Геля, едва выбравшись из таежной крепи, разом опустила ее у своих ног.
— Ой, ну и тяжесть!
— Не зарилась бы, — заметила ей с улыбкой Марьяниха.
— Очень уж варенья захотелось. Прямо страсть!
— Сластена, видать?
— Да нет, никогда сластеной не была.
Одетая во все мужское, издали похожая на подростка, Марьяниха остановилась рядом с Гелей, но корзину на землю не опустила — торопилась домой. На всякий случай спросила:
— Варить-то умеешь?
— Мама учила, — ответила Геля.
— Где же собираешься варить?
— Не знаю. Может, в камбузе.
— Никакого варенья ты там, девонька, не сваришь, — рассудила Марьяниха. — Налетят парни и все твои ягодки растащат. По горстке. Вари-ка ты в прорабской.
Геля замахала руками, отбиваясь от гнуса. Лицо у нее было открыто, а сеткой накомарника она прикрывала только уши да шею.
— Заели. Хоть реви. И крем не помогает.
— Застеснялась! — ласково пожурила ее Марьяниха.
— Да ведь накалю печь — душно будет, — попробовала оправдаться Геля. — Не уснет Арсений Иваныч.
— Черничное варится быстро. Вари!
Вся куртка Гели сзади была сплошь облеплена слепнями. Они жались один к другому, их были тысячи; издали куртка казалась сшитой из какой-то серой, чешуйчатой кожи.