— А вот тем, что живется в ней легче, — внезапно осмелев, как случалось с ней часто, сказала Геля. — Почти бездумно.
— Горемыки: заживо себя хоронят.
— Где там! Они живучи!
— Они не живут, а проживают на свете. На вид зелены, а на самом деле — насквозь дуплясты.
— Только виноваты ли здесь казенные стены? — освоясь со своей смелостью, сказала Геля. — Даже в тюрьмах, бывало, и то не угасала живая мысль.
— Ловко ты меня поддела!.. — Арсений умел соглашаться легко, спокойно, ничуть не страдая от вынужденного признания своей неправоты. — Надоело мне в казенной избе — вот и думается чересчур мрачно. А рассуждать с толком — совсем не важно, где живешь. Живи хоть в пещере. Кочуешь с места на место — опять не беда. Но где ни живи, где ни кочуй — имей свой дом, свою семью. А у нас в Сибири, я замечаю, в последние годы развилось и бездомство, и раннее бобыльство. Где по нужде, а где и от одного баловства, нежелания заводить порядок в своей жизни. Только, думается мне, человек многое теряет, если сам себя обрекает на одиночество. Вот медведь-шатун — опасный зверь…
И удивление Морошки, и его радостное волнение, и его размышления, от которых веяло грустью, — все это для Гели было лучшей наградой за ее трехдневные хлопоты. Геля вслушивалась в каждое слово Морошки. Слушать его было так же хорошо, как рокот Медвежьей на перекате, особенно в вечерней тишине: речка долго петляла по тайге, и ей есть о чем поведать людям.
Но ее счастье оборвали тревожные гудки.
Неистовая ангарская стремнина бросила плот на скалы, чьи гладкие спины кое-где показывались над водой. Вскоре одну часть плота с медленно нарастающим шорохом и скрежетом выперло на скалы, а другую затопило в гребнистой лавине. Некоторое время волны, одна за другой, шумно катились вверх по связанным тросами сосновым кряжам, как по ступеням лестницы, пока на какой-то черте не закипали сплошной пеной. Но вот стремнина взялась так и сяк корежить плот, выворачивать лесины, а то и ставить их торчмя: одни из них были ошкурены наголо, другие — в нищенских, рваных лохмотьях. Не прошло и несколько минут, ободранные бревна, подпрыгивая и ныряя, понеслись по реке.
Арсений всматривался в бурлящие воды стремнины и легонько помахивал в воздухе то правой, то левой рукой — подавал знаки капитану теплохода. «Отважный» продвигался осторожно, минуя гребни подводных скал. Арсению совсем не думалось о том, что, может быть, придется отвечать за гибель плота. Ему отчего-то даже нравилось, что Ангара показывает свой крутой характер, как нравилось сейчас решительно все, чего ни касался взгляд. Вид яростной стремнины, разбивавшей плот, как это ни странно, лишь усиливал то радостное состояние, в каком находился Морошка, и пробуждал в нем незнакомые смутные порывы. Неожиданно он с неудовольствием подумал о своей сдержанности, какую почему-то ценили в нем иные люди. Неизвестно отчего, но сейчас ему особенно хотелось стать совсем другим человеком, чем он был, — хорошо бы иметь что-то вот от этой, мятущейся перед его глазами ангарской стремнины. «Что я сидел-то перед нею, как сыч? — осуждал он себя, вспоминая, как в растерянности любовался Гелей за столом. — Сказать же ей надо! Чего тут медлить?»
У борта стоял, покусывая губы, побледневший от волнения Володя Полетаев. Он встретил плот почти перед Буйной. Его сняли со стоянки немедленно после взрыва: сплавщики торопились и дорожили каждой минутой. Володя разговаривал с Васютой, капитаном теплохода «Могучий», который сопровождал плот, и точно передал ему совет Морошки, как вести плот по шивере.
— Я ему говорил! Все сказал! — твердил Володя. — А он, раззява…
— Успокойся ты, остынь! — попросил его Морошка.
В момент аварии «Могучий» заметался по реке и с ходу выскочил на подводную плиту, а теперь, как ни крутился на ней, как ни обдирал себе железное днище, сорваться на глубь не мог. Капитан Васюта, преждевременно полнеющий парень со щегольскими усами, был в бешенстве. И не потому, пожалуй, что погиб плот. Скорее оттого, что не мог Васюта вынести стыда, какой испытывал сейчас, вертясь на проклятой плите! Он сбился с ног, носясь по палубе, и охрип, выкрикивая команды штурману, который стоял за штурвалом. До последней минуты он не терял надежды сорваться с плиты без чужой помощи.
— Что же ты, черт лобастый, наделал? Что наделал? — закричал он Морошке, когда тот приблизился на голос. — Гляди! Любуйся! Такой плотище! Да тебе голову за него надо снять!
Арсений слушал выкрики Васюты с каким-то странным удивлением и глуповатой улыбкой. Заговорил он, когда теплоходы оказались рядом, да и то со смешком: