— Ладно, сегодня будь по-твоему, — согласился Кисляев. — Но завтра работать. Зарублено — свято.
— Но если гужовка…
— Гужовке не быть!
— Заклинанием ее не остановишь.
— Не быть, — повторил Кисляев потише, сквозь зубы.
— Раз так говоришь — не будет, это точно, — отвечая на взгляд бригадира, заговорил Вася Подлужный, откровенно раздосадованный тем, что и сегодня ради товарищества не придется промочить горло. — Вот подойдет плавлавка, все кинутся к ней, нахватают спирту, а ты им тут ле-е-кцию о вреде алкоголя или газе-етку со статьей. И все в порядке. Все бутылки полетят в реку.
— Предварительно опорожненные, — уточнил Уваров.
— Это само собой…
Тут Кисляев потер лоб, откинул чуб:
— А они не нахватают!
— Не дашь? — спросил Подлужный ехидно.
— Не дадим, — ответил Кисляев. — Будем бороться с гужовкой, как можем. Если здраво рассудить, тут все средства хороши.
У Сергея Кисляева иногда проявлялись и та волевая боевитость, и та особая властность, какие совсем не считаются лишними в характере армейского командира. Именно поэтому, вероятно, однополчане и признавали его, несмотря ни на что, своим вожаком. Не случайно Арсений Морошка видел в Сергее Кисляеве своего лучшего помощника и при случае охотно принимал его советы.
III
Белый катер кассира стройуправления Марии Григорьевны Пчелинцевой показался в первые послеобеденные минуты, когда рабочие не успели еще разбрестись с брандвахты. По закону гостеприимства Морошке самому надо было встречать кассира, но что-то нестерпимо тянуло его в прорабскую. Все время, пока он был сегодня на реке, ему хотелось повидаться и поговорить с Гелей. Кивнув на катер, он сказал Володе:
— Встречай.
После возвращения из Железнова Гелю почти не видели на брандвахте. Завтракала она позднее всех, а обед и ужин брала у Вареньки в то время, когда рабочие еще находились на реке. Вот и сегодня, пообедав одна в своей комнатушке, она уже строчила на машинке.
— Бросай, — сказал ей Арсений, останавливаясь в дверях. — Григорьевна бежит. — Помолчав, он спросил себя, мучительно хмуря лоб: — Что же мне еще-то надо было? Что-то надо было, а не вспомню.
Геля не сомневалась, что Арсений пытается вспомнить о ее обещании сказать важное, но не захотела подсказывать: теперь и вовсе не время было для ее признаний. «Трудно ему сегодня…» — подумала она с жалостью и тревогой.
Арсений прошел через ее комнатушку к окну, взглянул на реку. Белый катер только еще подходил к берегу, а рабочие уже повалили с брандвахты к прорабской. Вперед всех, размахивая руками, шел Игорь Мерцалов.
— Торопятся, — прошептал Морошка.
Толпа рабочих, шумно разговаривая, поднялась на обрыв, и только тут Арсений, ухватившись ручищей за лоб, чуть не крикнул:
— Слушай, Геля, но что же ты хотела сказать? Еще утром, когда я пришел на рацию…
— После… — отозвалась Геля тихонько.
…Мария Григорьевна Пчелинцева выдавала зарплату только в прорабской. Это была на редкость отчаянная женщина, каких можно встретить лишь в тайге. Но она не надеялась ни на свое оружие, ни на своего телохранителя-моториста. Она побывала в разных переплетах, и ей никогда не изменяла осторожность.
Когда Пчелинцева, полнотелая, в зеленом спортивном костюме и сапожках, с кожаной сумкой на плече, поднялась на обрыв, у прорабской ее поджидала уже большая толпа. Здороваясь, она помахала мужской кепкой и, лукаво играя густой черной бровью, заметила грубовато:
— Налетели! Как воронье!
Перед нею быстро расступились, оправдываясь жалобно:
— Да ведь обезденежели, Марья Григорьевна!
— Тоскливо без этих бумажек…
— Перестаешь себя уважать.
У крыльца прорабской ее настиг выкрик:
— А где же плавлавка?
— Не страдайте, идет, — ответила кассирша.
— Где обогнали?
— На Гремячем.
И над толпой, будто с ветерком:
— Идет, ребята! Близко!
Арсений Морошка встретил Марию Григорьевну на крыльце. Она энергично встряхнула его руку, спросила строго:
— Ты что тут делаешь, а?
— Рвем.
— За что тебе денег столько отвалили?
— А много ли?
— Да вот, едва доперла!
В прорабской, увидев Гелю, Мария Григорьевна спросила Морошку взглядом, можно ли говорить при радистке в открытую. Получив утвердительный ответ, сказала:
— Все стараешься. На свою беду.
— Не могли вы заболеть денька на три, — пожалел Морошка.
— Хотела заболеть, да кто мне поверит? — Присев передохнуть, спросила: — Опять гужовка будет?