Улыбнувшись, он надел шляпу и вышел из комнаты.
Спустился по раскинувшейся широким крылом лестницы вниз и вышел в ночь, туда, где звучала румба.
Ветер доносил до него плеск волн и запах водорослей.
Достав из кармана серебряную фляжку, он сделал пару глотков граппы.
Когда он оторвался от горлышка, вокруг мягко гудели звуки, отражённые от камней стен и булыжников мостовой.
Одуряюще пахла магнолия.
Шумели волны, обрушивающиеся на галечный пляж. Шипела рождающаяся от этого союза серо-белая пена.
Он стоял на холме, и ветер трепал его старую сутану, вытягивал в нить верёвку-пояс, вбивал в просмоленную мешковину и выгонял обратно пламя факела.
— И да отпустятся тебе грехи твои, несчастный. Упаси, Господи, душу грешника сего.
Он махнул рукой, и отпущенный факел пролетел и рухнул в груду плавника, сложенную под столбом казни.
Пламя взметнулось и поглотило в гудении звериный вой прикованного.
— Прими, Боже, душу раба Твоего, да очистит её страдание сие, и да не ввергни его в геенну вечную.
Пальцы его дёргались, пропуская сквозь персть зёрна чёток.
Смрадное пламя гудело, подкрашенное на концах языков жирной сажей.
Он поднял лицо к сумрачному небу, готовому пролиться дождём или градом, и, закрыв глаза, вдохнул жалящий холод ветра.
А потом, выдохнув, открыл глаза и протянул руку.
Служка вложил в неё новый факел.
Вместе с ним, аккуратно ступая по камням, он двинулись к следующему кресту.
Жажда иссушала утробу. Голод грыз внутренности, усталость выпивала все силы из ослабевших членов.
Лёгкое движение воздуха доносило до него раз за разом аромат хлеба.
Дразнящий, выворачивающий кишки аромат.
Он открыл глаза.
Засушенная, хрупкая от жары трёхнедельная корка лежала так близко — всего лишь руку протяни.
Слишком близко.
Леденящий холод окатил его мозг, сердце и пальцы.
Значит, он во сне подползал всё ближе, всё приближался к куску этого презренного чаяния утробы.
Он хотел есть, и тело тянулось к этому исчадию греха, этому сходу к плотскому падению, к пище. Значит, спасение совсем не так близко, как он думал, как он мечтал.
Он возгордился.
Дьявол проник в душу и совратил его. Вот и всё. Всё было напрасно.
Он заплакал.
Плакал без слёз, потому что в теле не было достаточно воды.
Просто скулил в вечной тоске.
Спасение было так бесконечно далеко.
Как же он ошибался!
Его рука протянулась к иссохшей корке хлеба, дрожащие пальцы прикоснулись к ней…
И резким, но почти бессильным движением оттолкнули прочь.
Корка отодвинулась на дюйм, не больше.
Но он снова протянул руку, и снова толкнул хлеб дальше от себя.
Так он толкал его раз за разом, подтягиваясь по острым камням и почти за каждым разом отдыхая от бессилия, пока последний толчок не сбросил хлеб куда-то далеко, а пальцы не ощутили пустоту.
Он лежал на краю каменного обрыва, и смотрел в пустоту — вниз, где бесновались равнодушные волны, поглотившие его хлеб.
Смотрел и странная гримаса сводила его лицо.
То ли радости, то ли горя.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер? — он прикасался губами к густо накрашенной щеке, ставил к стене портфель, снимал и вешал на крючки шляпу и плащ, вынимал ноги из туфель и погружал их в тапочки, брал из кармана плаща вечернюю газету, уходил в гостиную, разжигал сигару и наливал в стакан на палец виски.
Бормотал какую-то важную чушь телевизор, за окном шумела автострада.
— Иди ужинать, дорогой. — он складывал газету, тушил окурок в пепельнице, допивал последние капли из стакана и шёл в кухню.
— Пора спать, дорогой. — он выключал телевизор, входил в спальню, вешал на спинку стула махровый халат, в котором пришёл из ванной, отворачивал одеяло, ложился, укрываясь, снимал очки, укладывал их на прикроватную тумбочку и выключал свет со своей стороны.
— Доброй ночи, дорогой. — и он засыпал.
— Пора вставать, дорогой. — он поднимался, потягиваясь, шёл в ванную, чистил зубы и смотрел на себя в зеркало. Потом брился, причёсывался с фиксирующим гелем и в халате выходил к завтраку.
— Спасибо, дорогая. — он складывал утреннюю газету, чтобы захватить с собой, уходил в спальню, надевал носки, рубашку, брюки, жилет, галстук и пиджак, возвращался в прихожую, надевал плащ и шляпу, сняв их с крючков, совал в карман плаща свёрнутую газету и брал портфель.
— Доброго дня, дорогой. — он прикасался губами к раз за разом всё больше дрябнущей щеке и выходил на улицу.
Утро, обед, бизнес-ланч, треск телефонов, вечерний звонок.