Он чуть толкает её стволом нагана.
Петли издают ленивый скрип.
— А, что? Кто здесь?!
Он распахивает дверь и всаживает в грудь полусонному сторожу две пули.
Сторож отлетает к стене, ржавое ружьё падает из его рук, кровавая нитка слюны тянется на грудь.
Тело полусидит на соломенном тюфяке.
— Ой… — и звуки рвоты.
Блюёт второй, держась за дверь, и петли скрипят в такт желудочным схваткам.
Наконец второй разгибается, утирает рот рукавом.
— Не ссы, малец, — говорит ему он, — пошли к шкафу.
— Д-да, — отвечает второй, — п-пошли.
Они взламывают деревянный шкаф, сорвав с него ломиком амбарный замок, и засаленные дверцы открывают им мешки с монетами и пачки ассигнаций.
— Помоги, — велит он второму, доставая из саквояжа парусиновый мешок.
— Да, — соглашается второй, берёт пачку ассигнаций с полки и рассыпает.
— Тьфу, — говорит он, — держи!
Впяливает в трясущиеся одеревенелые руки второго горловину мешка и быстро суёт, суёт, суёт в него пачки ассигнаций, пока мешок не наполняется почти доверху.
— Собери, — говорит он, указывая на рассыпавшиеся по полу деньги.
Второй наклоняется, потом падает на колени, лихорадочно собирая рассыпавшиеся ассигнации.
Собирая, понемногу приходит в себя, и он чувствует, как щёки второго горят.
— Всё, молодец, — говорит он, — давай сюда. Клади.
Второй засовывает комок собранных денег в мешок.
Он затягивает устье верёвочным шнуром, утрамбовывает содержимое, перехватывает горловину мешка чуть ниже.
— Ничего, — говорит он второму, — все попервости так. Нормально, дружок. Нормально. Всё будет хорошо.
Второй чуть воспревает духом.
— Прости, — говорит, — я исправлюсь, всё, что надо сделаю, чтобы послужить революции! И эти деньги не последние! Возьми меня с собой снова, хочешь — завтра, хочешь — сегодня! И ты увидишь, что я больше не напортачу! Даю слово!
— Молодец, — говорит он, — но не надо жадничать. Тем более для революции.
Второго несёт от возбуждения, как от водки.
— Для революции — всё! Всё, что есть!
— Может быть, — говорит он, — но не сегодня. Прощай.
Второй подымает на него непонимающие глаза.
Ствол нагана упирается ему над переносицей, и боёк ударяет по капсюлю.
Мальчишка падает, и непонимание застывает в его глазах.
Он оборачивается, поднимает мешок.
Относит его к двери.
Возвращается, притаскивает из каморки труп сторожа, валит его рядом с мальчишкой.
Снимает со спины сторожеву берданку.
Открывает затвор. Вынимает патрон. Морщится, суёт его в карман.
Из другого кармана достаёт несколько новых, смотрит на затвор, выбирает один, заряжает, наводит ствол на труп мальчишки, спускает курок.
Выдыхает, глядя на разнесённую в кровавое месиво голову.
Бросает берданку тут же.
— Героем будет, — бормочет он себе под нос.
Подхватывает мешок и быстрым шагом идёт к двери.
Выходит, прикрывает её за собой.
Закрывает и калитку.
Полицейский свисток.
— М-мать! — роняет он и пускается бегом.
— Стой! — доносится сзади. — Стой, паскуда!
Он поддаёт ходу.
Треск выстрела.
Снег мостовой ложится в лицо.
Он выдыхает, и пар дыхания плавит снежинки у рта.
Пыхтение, топот.
— Добегался, скотина!
Руки городового трясутся, никак не могут сунуть револьвер в кобуру.
Он улыбается.
Рядом с его лицом медленно и мягко ложатся снежинки.
В каждом селе есть голова, и есть хулиган. Пьяница — а кто не пьяница? — и дурачок.
Есть церковка, есть и погост.
Есть попик или, если повезёт, верный пастырь, и есть юродивый.
Кто Господа Бога ради, а кто так.
Есть в селе веселие, есть и горе.
А когда пришла война — горе на всех.
Он был обтрёпанным, когда в опорках, когда босиком, изрытый оспой, золотушный.
Дурачок.
Лет тридцать пять ему было, а может, и пятьдесят.
Говорят, в детстве собака напугала, а может, с сарая вниз головой упал.
Кто знает, те или умерли, или не до того им.
Своя беда в ворота стучится.
Впрочем, он не выпрашивал.
У церкви, пока отец Никон был жив, сиживал, но подяние не брал. Бывало, протянут ему горбушку, у него от голода аж кишки сводит, слюна по груди бежит, а не берёт, пока не спросит — а что тебе сделать?
И если ответишь — ничего, нет, не берёт.
Головой мотает, отворачивается, слюни грязной ладонью утирает. Взгляд голодный в землю спрячет, и хоть что — хоть в рот суй, хоть на землю ложь — отворачивается, повизгивает.
Оставишь рядом с ним — с земли подхватит, за тобой бежит, в руки суёт.
Не возьмёшь — на забор тебе положит, или под ворота сунет.
Юродивый, что сказать.