Дядя Костя лежал на нарах, прикрытый дырявой рогожей. Губы его были сухими и белыми, как мел. Глаза закрыты. Спал. Но только я присел на край нар, как он открыл глаза и прошептал:
— Пить!!
Как ужаленный, сорвался я с места и прямо в свою камеру. Но ни у кого в котелках не оказалось ни капли воды. На что парень, по прозвищу Голубчик, запасливый, и то сидел без воды. Вода была только на кухне. Пройти на кухню — это все равно что убежать за ворота. Но пройти на кухню все же можно. Ведь ходим мы получать баланду, Правда, только раз в сутки, в обед. А обед прошел.
В моих ушах не переставая звенело: «Пить». Вспомнил я, как дядя Костя высушил однажды свою пайку и отдал учителю из Ярославля, чтобы тот заглушил сухарем понос.
Сел я с котелком на пень и жду удобного момента, чтобы рыбкой нырнуть мимо часового на кухню, в царство воды. Мысленно я уже представлял себе, как все произойдет, как я принесу котелок воды дяде Косте. А пока вытащил свою неразлучную палочку из кармана и стал писать на земле стихотворение:
Я пишу стихи под визги плети
В какие бы дикие условия не попадал советский человек, каким бы тяжелым камнем над ним не висела беда, как бы над ним не издевались враги, он был непоколебим в своем правом деле, он оставался солдатом, верным своей матери-Родине, России. Нахлынет ли горе-горькое, голодное и холодное, подкрадется ли беда безутешная, казалось бы, не поднимет больше человек головы и не встанет на ноги. Но, нет! Сначала один, за ним второй затягивают в камере песню. И льется она, как ручеек между зеленых бережков по камешкам, легко и непринужденно. К ней прилаживаются другие — и камера ожила, задышала. Вот что такое песня. Она и силу придает, и бодростью награждает.
Недалеко от концлагеря, у помещика, жили русские ребята, которых гитлеровцы пригнали в Германию на работу. Проходя мимо нас по дороге, они всегда пели «Катюшу». Но однажды, когда во дворе лагеря шла вечерняя поверка, возвращавшиеся из города под надзором полицейского девушки и парни громко распевали новую песню, слова которой были мне знакомы. Но откуда я знаю их, где слышал я эти слова? Обернувшись, на меня посмотрел дядя Костя и подморгнул:
— Твоя, слушай!
Оказалось, что на мои стихи, проникшие на волю с фотокарточкой чьей-то дочери, неизвестный композитор написал музыку. Полюбилась эта песня и пошла гулять по камерам. Мы слышали ее даже во французском секторе, когда нас выводили по утрам из ворот лагеря или вечером загоняли обратно. Значит, на воле знают, что какой-то военнопленный солдат сочиняет стихи, знают, что у него нет бумаги и карандаша. И решили люди помочь ему. Но как? Ведь кругом охрана, и не поздоровится тому, кто попытается подойти к запретной зоне ближе, чем на десять метров.
Жизнь в камерах шла, как обычно, в ожидании черпака брюквенного супа. После обеда все вышли во двор погреться на солнышке. Я остался в камере. Стою у окна, держась за решетку обеими руками, будто хочу ее вырвать вместе с болтами. И думаю о матери. Как она там в Москве справляется с сестрами и братишкой? Но когда в голову лезут такие думы, сердце начинает ныть, будто в него вошла иголка с длинной ниткой. И на душе сразу тошно. Мои мысли перебил вошедший в камеру сибиряк Саша Рыжий.
— Тоскуешь? — спрашивает он, подходя ко мне.
— А тебе весело?
— Весело не весело, а тосковать нечего. Подарок не хочешь получить?
— Какой подарок? От кого? Сюда и письмо-то не пролетит. Если только птица уронит перо случайно или ветер занесет какой-нибудь клочок бумаги.
— Подарок с неба, но от человека, — продолжает Саша Рыжий, держа руку за пазухой. — Адресовано тебе.
— Тогда показывай, чего же стоишь!
Саша встал в пол-оборота ко мне, прищурил левый глаз и вытащил из-за пазухи килограммовый камень.
— И это подарок! — вспыхнул я. — Возьми его лучше себе и положи на рыжую голову. Иди отсюда.
— Ты не горячись, подарок другой, смотри!
И Саша стал вытягивать привязанную к камню крученую в несколько ниток белую веревочку. Меня одолевало любопытство. Но Саша не спешил:
— Видишь!
— Вижу, вижу, ты вынимай всю до конца.
— А вот и конец, — говорит Саша Рыжий и вытаскивает из-за пазухи свернутую в трубочку клетчатую тетрадь с карандашом, тоже на веревочке.
— Неплохой тебе подарок.
— Почему ты думаешь, что мне?
— Сейчас поясню, садись!
Мы сели с ним рядом на нары перед окном. Саша поднес к моему лицу тетрадь, и я прочел мелкие буквы четырех слов: «Тому, кто пишет стихи».
— Откуда известно, что в нашем лагере пишутся стихи, а не в другом?
— Земля слухом полнится лучше, видно, чем человек. Вот мы с тобой тут говорим, а в России слышно. Земля — это лучший проводник.
Меня заинтересовало и другое. Как и кто мог перебросить тетрадь через проволоку? Разве с дороги добросишь? Да будь у человека тройная сила, ни за что не добросит.
— А ты бы докинул? — спросил я у Саши.
Саша пожал плечами:
— А верно, как могли бросить? Ловко придумано. Результат хороший. Не иначе тут какая-нибудь пушка была применена.
Долго мы думали над этим. В разговор вмешалось еще несколько человек, и сообща пришли к выводу, что камень пущен с помощью какого-то механизма.
И вспомнил я.
В последнее время перед вечерней поверий на дороге у тополя стали часто прохаживаться двое, мужчина и женщина. Когда рядом никого не было видно, они садились у молодого деревца и что-то разглядывали на нем. Но стоило только кому-нибудь появиться на дорore, как они поднимались и проходили метров сто назад или вперед. Но если незнакомец оказывался рядом неожиданно и им нельзя было встать, они начинали целоваться, Прохожий, улыбаясь, отворачивался. И все-таки мы догадались, что они сделали на молодом деревце.
К рогулькам, выросшим около деревца, была прикреплена резинка длиной в полметра, на середину которой положили камень с привязанными к нему карандашом и тетрадкой. Получилось что-то вроде большой рогатки. Камень упал на газон, где Саша обдирал кирпичом доску.
Так у меня появилась тетрадь. Я ее носил всегда с собой под рубашкой. Лишь на ночь клал под подушку и прижимал до утра головой. В ней не было ни одной помарочки, ни одной пропущенной клетки. С первой страницы до последней она была исписана моим мелким ученическим почерком. Я не сразу писал в тетрадку. Сначала выходил во двор и палочкой на земле рифмовал строки, стирая несколько раз рукой, как резинкой с бумаги. И когда я видел, что стихотворение получилось, тогда уже переписывал аккуратно в тетрадь, загоняя по две-три буквы в клеточку. Так изо дня в день тетрадка заполнялась стихами, как улей медом.
Стихи пошли по камерам. Их читали при тусклом свете фитилька после вечерней поверки. Их распевали. Когда в тетрадке осталась последняя чистая страница, ко мне подошел Саша Рыжий:
— Еще бы такую бросили, — сказал он.
— Кто же тебе будет даром бросать, — сказал я. — Надо чтобы стихи дошли и до тех, кто старается ради нас.
— А зачем они им?
— А тебе зачем?
— Они из нашей житухи, про нас.
Услышав наш разговор, к нам подошел дядя Костя:
— А ты напиши, где, как и для кого ты сочиняешь.
И я заканчиваю тетрадку стихотворением «Я пишу»: