Вся империя – заклинательный круг императора. У западных рубежей, возле диких земель – место тишины. Построим там храм, напитаем чарами каждый камень! Все мы день и ночь взываем к духам, чтобы недуг покинул императора, но если наши молитвы не помогут, он сможет укрыться в храме, войти в реку покоя. Уснет и будет ждать исцеления.
Чарена смотрел на лица советников, видел страх, несогласие, предвкушение и надежду. Слушал споры. И думал: понимают ли они, что сказал Аджурим? Это жертва земле, но иная. Сердце империи будет биться – медленно, еле слышно, во сне. Наступит ли пробуждение?
Пути рыдали, но не искрились гневом, не жгли душу.
«Земля исцелит меня без сна», – сказал Чарена, но разрешил строить тайный чертог у западных рубежей.
Всю следующую ночь сидел на террасе, обнимал Ки-Ронга, смотрел, как мерцают фонари в саду, и один за одним гаснут огни в окнах столицы. Что будет с городом, что будет с землей, если Чарена исчезнет во сне? Аджурим жаждет узнать, какая сила течет в сияющих жилах, хочет заклятьями дотянуться до сплетения путей. Они для него – волшебная руда, источник могущества. Он не слышит их, не видит.
Под утро Чарена понял, что делать.
– Я должен защитить пути, – сказал он, и Ки-Ронг заскулил, как давным-давно, в детстве. Чарена погладил его, пытаясь успокоить, и заговорил вновь: – Приведи двоих кьони, сильных и смелых. Завтра в полночь пойдете со мной.
И больше никому не сказал об этом.
Ки-Ронг привел пару, волчицу и волка.
Пока Чарена поднимал ковер, пока отворял дверь в полу, кьони молча кружили по спальне. Желтые глаза блестели во мраке. Чарена замер, прислушался, – вновь таился в собственном доме, – а потом начал спускаться по крутым ступеням. Волки скользнули следом.
Лихорадка колотилась, грызла изнутри, но впервые за много ночей Чарена не думал о ней. Он шел медленно, касался ладонью стены, и в ответ кристаллы над каждой десятой ступенью наливались зеленым сиянием. Тени колыхались морской глубиной, будто лестница вела под воду. Воздух становился живительней, ярче. Пути гремели, рыдали, и, когда Чарена сделал последний шаг и почувствовал землю под босыми ногами, зов заглушил все.
Чарена, пели пути. Чарена, Чарена.
Когда-то – всего десять лет назад – здесь простиралась степь, ветер бродил в волнах ковыля, срывал лепестки маков и горицвета. Здесь Чарена стоял, раскинув руки, здесь обвенчал сияющие дороги, утолил их жажду.
– Здесь мне подвластно все, – прошептал он и опустился на колени, коснулся земли. – Могу уничтожить дальние города, расколоть горы, заставить реки выйти из берегов. Только болезнь меня не слушается, не уходит. Но я не стану ее рабом.
Если жар помутит разум – не прикоснусь к сплетению путей. И никто не сможет дотянуться до них, не исказит, не осквернит душу империи, не сумеет переиначить.
Пути ответили – голосом урагана, рокотом прилива.
Чарена, наше сердце, дождемся тебя.
Он снял с себя знаки власти – медальоны из сине-зеленого камня. Надел их на Ки-Ронга и на кьони, пришедших за ним. Вместе с волками встал в круг, поднял ладони и закрыл глаза.
Сила заструилась, потекла сквозь пальцы, сквозь воздух и твердь. Песня путей стала медленней, тише, перевивалась, ткала саму себя. Миг за мигом рождался незримый покров, нерушимая дверь, печать безвременья. Узел дорог сиял под ней, не исчезал, не слабел. И звал: Чарена, Чарена, Чарена.
– Я здесь, – сказал он. – Я с вами. Всегда.
В день, когда умер Ки-Ронг, шел снег.
Небо медленно светлело, покорялось утренней заре. Один за одним меркли колдовские светильники, а слуги тенями бродили вдоль стен, гасили масляные лампы. За окнами кружились снежинки. Чарена смотрел на их медленный танец и мечтал подставить ладони, набрать полные горсти и прижать к лицу. Может, тогда жар отступит, боль утихнет на время.
Она была сегодня особенно злой: вгрызалась в сердце, скребла горло, набатом гудела в висках. Чтобы не провалиться в темноту, Чарена все крепче и крепче сжимал кристаллы на подлокотниках трона. Но пальцы немели, перед глазами вспыхивали черные круги. Лица советников расплывались, слова теряли смысл, и Чарена уже не пытался их понять. Мир стал текучим, как сон, лишь пути горели по-прежнему.