Улица вывела на площадь. Пути, до того тонкими нитями звеневшие под мостовой, тут свивались спиралью, а потом разбегались на все стороны света. Здесь таилось средоточие жизни города – тихое, утомленное, как и все вокруг. Чарена остановился, решая, что делать дальше.
Машины не осмеливались заезжать на круглую площадь, она была отдана птицам и людям. Даже мостовая здесь была другой: грубая, булыжная, она бугрилась под ногами. Будто вырастая из нее, стояли каменные скамьи, а в центре площади – огромная чаша фонтана. Веером разлетались высокие струи, радуга дрожала в водяной пыли. А еще дальше, меж истоков двух улиц, возвышался огромный дом. Над ним сиял медный шпиль башни, – той самой, что была видна с окраин.
Такой дом мог быть дворцом наместника: колонны, огромные двери, лепной узор вокруг окон. И широкая надпись над входом. Чарена заслонился от солнца, стал читать. Буквы неохотно складывались в слова, но он не сдавался, и постепенно знаки обрели смысл. «Городской совет», а ниже: «Республиканская школа». Когда Чарена впервые заговорил об империи с Мари, она замотала головой и поспешно сказала: «Республика! Теперь республика, империи давно нет!» Но империя не исчезла, жила, ее сердце билось в его груди и далеко-далеко, в столице. И что значило слово «республика», он все еще не мог понять.
Но было ясно: в этом богатом доме с острой башней собираются те, кто вершит судьбы города. И там же учатся дети, – вот они, бегут по ступеням к дверям, боятся опоздать. Стоит ли и ему войти туда? Или это будет промедлением в пути?
Не зная, что выбрать, Чарена опустился на ближайшую скамью.
Она не пустовала, – на другом конце сидел человек с бутылкой в руках. Молодой, едва ли видевший шестнадцатую весну, растрепанный и невыспавшийся. Он окинул Чарену равнодушным взглядом и отвернулся.
Чарена скинул с плеча мешок – на нынешнем языке говорили «рюкзак» – расстегнул замки. Поклажа была легкой: императорская одежда и подарки Мари. Под потрепанной клетчатой рубашкой нашлось то, что искал – наполненная доверху плоская фляга. Чарена сделал глоток и только сейчас понял, как хочется пить. Прежде чай, который заваривала Мари, казался вяжущим и горьким, будто и не чай вовсе, а сухая придорожная трава. А теперь это была живительная, холодная влага, воспоминание о дальнем приюте.
Солнце поднималось все выше, теплом скользило по коже, отгоняло воспоминания о ледяных ночных ветрах, о грохоте колес и степи, летящей мимо. Здесь, на площади, жизнь текла неспешно. Галдящие дети скрылись за дверями школы, у фонтана остались лишь те, кому некуда торопиться. На дальней скамье сидел старик с тростью, смотрел перед собой. Рыжая девушка бросала крошки голубям. У входа в огромный дом стоял стражник, одетый в черное, – Чарена не увидел оружия, но ошибиться не мог. Только у воинов, надзирающих за порядком, бывает такой внимательный, цепкий взгляд. В стороне замерла женщина в длинном платье – тусклом, как булыжники под ногами. В руках она держала распахнутую шкатулку. Просила подаяние: пару раз прохожие, пересекавшие площадь, задерживались и бросали монетку.
Но где стоны, мольбы, где смирение нищенки? Эта женщина не склонялась перед дарителями, лишь улыбалась и благодарила.
– Кто она? – спросил Чарена у сидевшего рядом.
Тот проследил за его взглядом и пожал плечами.
– А, кинитка. У них тут монастырь.
Два незнакомых, ничего не объяснивших слова.
– Кинитка? – повторил Чарена, разглядывая женщину. Она стояла неподвижно, словно статуя.
– Ну да, кинитка, – кивнул собеседник. – У нас их так называют. Знаешь, древний культ. Ждут возвращения первого императора.
– Кого?! – Чарена знал, что обернулся слишком порывисто, резко, но ничего не смог с собой поделать. Пути отозвались эхом, зазвенели в земле.
– Как будто их несколько! – засмеялся сидевший рядом. – Первого императора Чарену, кого. Откуда ты такой, из Шанми, что ли?
Чарена не ответил. Завинтил флягу, подхватил мешок, поднялся и пересек площадь. Женщина чуть заметно улыбнулась, посмотрела выжидательно. Глаза у нее были серыми, как у Мари. На дне шкатулки блестели монеты.