Чарена прислонился к стене, провел рукой по шершавой краске. Скала под ней или каменные глыбы, обожженные кирпичи или источенные временем бревна? По ту сторону двери шуршали женские голоса, едва слышные, не разобрать ни слова. Доносившееся снизу пение – и то казалось громче. Под сводом ниши горела лампа, абажур обуглился по краям, от этого свет ложился пятнами.
Если и правда сохранилась память о первых днях империи, то почему только здесь, в доме женщин?
Дверь скрипнула, провожатая выглянула, позвала:
– Входите.
Сперва он увидел только книги. Они громоздились на полках, в шкафах, подпиравших стены, и стопками лежали на подоконнике и на огромном темном столе. Но даже здесь воздух был чистым, без пыли, без запаха старой кожи и иссохшегося клея. Лишь привкус можжевельника, как всюду в этом доме.
На миг померещился аромат шалфея, что гонит болезни, и дым зверобоя, которого боятся злые духи. Почудилось – сейчас чьи-то руки протянут чашу, полную обжигающего отвара. Под звуки молитв кто-то станет упрашивать: «Пей», но нет смысла пить, травами не победить болезнь, лишь время может сжечь ее, лишь беспробудный сон.
Чарена мотнул головой, отгоняя наваждение, и только тогда увидел, что за столом сидит женщина.
Уже старая, лицо изрезано морщинами, седые волосы стянуты в тугой узел. Но взгляд у нее был внимательный, ясный, – так смотрят женщины, наделенные властью, хозяйки больших домов и старшие жрицы.
– Вы паломник, – сказала она.
Чарена кивнул, готовый назвать свое имя, но она заговорила вновь. Слова падали словно камешки, – быстрые, твердые, – и он не успевал понять, что они значат.
Женщина замолчала. Чуть нахмурившись, ждала ответа, и Чарена покачал головой. Нет, он ошибся, она вовсе не похожа на жрицу. У тех, кто смеется в полнолуние и умывается жертвенным пламенем как водой, – другие лица. А у этой – лицо старухи, полжизни потратившей на унылый, скучный труд. Лицо рабыни, надзирающей за другими рабами.
– Я плохо говорю, – сказал Чарена.
– Понимаю, – кивнула женщина. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева. – Сестра сказала, что вы паломник…
Теперь ее речь текла медленно, слова разбивались на слоги, обретали смысл. «Наша вера», «не похоже», «для чего», – он сумел разобрать это, почувствовал таящийся среди слов вопрос. «Зачем ты здесь?» – спрашивала седая женщина. Пятна света и выцветшие надписи на стенах безмолвно вторили ей. «Ты не нашей веры, чужак, заклинатель без заклинаний, жрец без божества, зачем ты пришел? Что ты ищешь в доме женщин?»
– Я хочу читать книги, – сказал он. – О прошлом.
Женщина кивнула, будто ждала такой ответ.
– У нас много книг, – проговорила она. – Но самые ценные на древнем языке. Вы читаете на древнем языке?
Корешки книг смотрели с полок, багряные, рыжие и черные. На некоторых виднелись буквы, – те, которым его научила Мари, знаки нового языка. Но сколько языков сменилось за эти бессчетные годы? Неужели путь сюда был напрасным, бессмысленная задержка по дороге в столицу?
Нет, этого не может быть.
Женщина поймала его взгляд и пояснила:
– Древний язык. Лхатони.
Лхатони! Сердце дрогнуло, заколотилось быстрее, и, пытаясь успокоиться, Чарена опустил глаза, глубоко вздохнул.
Лхатони – его родной язык, тот, на котором говорили у западных рек. Карионна рассказывала, что отец Чарены, Тейрит, произносил слова чудно, по-иноземному, но вскоре научился разговаривать как все.
Лхатони – язык, ставший главным в империи. На нем писались законы, на нем говорила столица, он был искристым, прозрачным, легким, как песня, – а теперь превратился в шелест старых страниц.
– Каннэ, – тихо ответил Чарена. Он не поднимал взгляда, смотрел на поверхность стола, на бессмысленный узор царапин и трещин.
– Вижу, вы учили древний язык. – В голосе женщины звучала улыбка. – Это теперь редкость. Я рада, что вы пришли. У нас давно не было паломников. Можете остаться у нас на семь дней, сестры покажут вам книги.
– Спасибо, – сказал Чарена.