– Он даже по-нашему не говорит, – сказал Кени.
Осторожно обогнул лодку, встал за спиной чужака. Смотрел так, будто тот был диким зверем, от которого непонятно чего ждать. Мари едва не рассмеялась: Кени, широкоплечий, загорелый, был на голову выше этого пришлого – еще и измученного экспериментами и дорогой. Такого надо жалеть, а не бояться.
– Наверняка военнопленный, – продолжал брат. – Сбежал из лаборатории, надо сообщить…
Чужак открыл глаза, взглянул на Кени, произнес что-то на своем языке.
– Из лаборатории нельзя сбежать, – возразила Мари. Кени мотнул головой, но не нашелся, что ответить. – Может, он доброволец, откуда-нибудь из Шанми, там люди на любую работу согласны и язык у них свой. Наверняка оттуда! Отработал контракт, и его отпустили.
Кени нахмурился, но ничего не сказал. Мари почти слышала его невысказанную мысль, звенящую в жарком воздухе: конечно, отпустили, без ботинок, без вещей, в странной одежде. Или беглец, или это часть эксперимента, и неизвестно, что хуже.
А может, брат ни о чем таком не думал. Может, это были ее собственные мысли.
Кени вздохнул. Взглянул на сваленные возле лодки планки, на мотки пакли и банки с олифой. И устало спросил:
– А что с ним делать-то?
Ждал ее ответа. Сколько бы Кени не спорил, решение всегда принимала она. Все-таки, она была старшей.
– Ну нельзя же его тут бросить.
Мари опустилась на корточки перед пришлым, и тот повернулся к ней. Тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица, – Мари заметила черную прядь и невпопад подумала: чаще наоборот, седая прядь среди темных волос. А тут будто негатив, старинная стеклянная пластинка, на которой белое с черным поменялись местами.
Чужак смотрел спокойно, ни настороженности, ни испуга. Зрачки затопили почти всю радужку, глаза уже не казались такими прозрачными, странными. Стали почти обычными. Но необычным был сам воздух рядом с ним – как в преддверии грозы или под проводами, гудящими от тока.
Мари зажмурилась на миг, и наваждение пропало. Слишком жаркое солнце сегодня, уже напекло, и мерещится всякое.
– Отведем его к нам, – решила она. – Если его ищут, то в поселке будут военные, отдадим им. А если нет, то поживет у нас, пока не оклемается. А звонить никуда не будем, конечно.
– К нам? – повторил Кени. Так обреченно и устало, что было ясно – станет ругаться, но ничего не сделает. – Ты такая неразборчивая. Мало тебе было того последнего придурка, ему плевать на тебя было, уехал не попрощавшись! А у этого ты даже имя узнать не сможешь.
– Это почему же? Смогу. – Мари засмеялась, а потом вновь повернулась к пришлому, ткнула себя пальцем в лоб и сказала: – Меня зовут Мари. А тебя?
И указала на него.
Он взглянул на ее руку и ответил:
– Чарена.
Произнес напевно, как и все свои слова.
– Ну надо же, – пробормотал Кени.
– Вот видишь, – сказала ему Мари и выпрямилась. – А ты говорил «военнопленный». Имя-то у него обычное, наше!
4.
Чаки застыл, ни в силах шелохнуться.
Только что было жарко, парило, как перед ливнем, рубашка липла к телу. И вдруг – окатило холодом, словно за шиворот всыпали горсть льда. Запоздало вспыхнул страх, сердце пропустило удар и заколотилось с новой силой. Скорее, скорее, прочь отсюда – но ни шагу не сделать, не закричать, и…
Вдох – задержка дыхания – выдох.
Чаки зажмурился. Чернильные и алые пятна пульсировали за закрытыми веками, разрастались, стремясь поглотить друг друга.
Вдох – задержка дыхания – выдох.
Еще раз. И еще. Стук сердца стал тише, оно медленно успокаивалось, а страх съеживался, отступал, но не исчезал. Чаки сумел разжать до боли стиснутые кулаки и открыл глаза.
Никакой опасности не было. Ничего не изменилось – вокруг все та же сумрачная лесная духота, старые сосны, проблески полуденного неба над головой и прелая хвоя под ногами. Впереди прогалина, а на ней – сизая скала в пятнах лишайника. Стоячий камень, таких несколько в округе, вот только этот расколот. Сверху донизу, будто кто-то рубанул огромным мечом.