Собственные мысли казались Чаки равнодушными и далекими. Он шел следом за Адилом и Беном. Прислушивался – привычно, безо всякой цели. Тяжелые ботинки мерно впечатывали шаги в асфальт. За спиной затихал шум мотора и лязг ворот, еще дальше – скрип и шепот ветвей, голоса птиц в лесу. Аромат хвои таял, заглушенный запахами базы.
Но ярче всего была магия.
Чаки помнил – отстраненно, словно о ком-то другом, – что раньше следы силы здесь сливались в единый гул, постоянный фон. Конечно, Чаки всегда мог сосредоточится, ухватить одну нить, проследить за ней. И уж, конечно, всегда ощущал внезапные всплески.
Вспышки, как тогда. И как вчера, рано утром и потом, вечером, когда…
Страх заметался в сердце, едва различимый под гнетом препарата. Будто стоишь и смотришь, как человек по ту сторону зеркального стекла бьется о стены. Он кричит от боли, а ты наблюдаешь, ждешь, когда он замолчит.
Да, собственный страх был приглушенным, чужим, а вот магия звенела, неслась со всех сторон. Золотые отблески искрились вокруг Бена, взлетали и кружились от каждого шага и жеста. Адила оплетало мерцающее электричество, вспыхивало ярче на запястьях, на затылке, – там, где датчики были вживлены в тело. А от лаборатории тянулись сотни нитей, таких разных, горьких и легких, налитых свинцом и поющих в эйфории. Они не желали отступать, превращаться в белый шум, и слышать их было больнее, чем обычно.
Но боль теперь тоже стала далекой.
Позади остались вторые ворота периметра, потом узкий коридор, часовые у стальной двери, еще один переход, – и показался пропускной пункт. С трех сторон смотрели линзы камер, глухая стена преграждала путь, а перед ней возвышался турникет с черной гладкой панелью. Не так-то просто попасть во внутренний блок лаборатории.
Сколько раз Чаки ходил здесь, не сосчитать, но даже это место теперь казалось незнакомым.
Бен прижал руку к панели и сказал, отчетливо и громко:
– Беннар Аршена.
Турникет мигнул синими огоньками, распознал прикосновение, имя и голос, пропустил Бена в закуток у стены. Адил отступил на шаг, жестом велел Чаки проходить.
Замыкает цепочку, как будто заключенного конвоирует.
Мысль скользнула по краю души и погасла, не вызвав ни горечи, ни обиды.
Чаки положил ладонь на панель. Та излучала магию, насыщенную, едкую, – еще чуть-чуть и прожжет кожу.
– Чарена Зарен, – сказал Чаки.
Турникет мигнул, щелкнул и дал пройти.
– Адил Джета.
От голоса Адила стена ожила: высветились контуры двери, зашумел скрытый мотор и створки пришли в движение.
– Ты в порядке? – шепотом спросил Бен. – Если что, можно сделать еще одну инъекцию, доза не превышена.
Чаки мотнул головой, хотел привычно отказаться, но не успел.
– Ему хватит, – сказал Адил. – Пошли.
Чаки едва узнал зал совещаний. Бывал здесь много раз, но прежде на длинном столе громоздились папки, отчеты и кристаллы-образцы, а в нишах у стен шуршали вращающиеся бобины с записями и мерцали мониторы.
Сейчас все экраны спали, динамики молчали. Чернела пустая поверхность стола, – ни единой бумажки, даже бутылок с водой не было. Сквозь узкие окна проникал сумрачный утренний свет, полосами ложился на пол.
Отпускает, понял Чаки. Я снова что-то вижу.
Адил сел во главе стола, а Бен с Чаки – по обе стороны от него, как на совещании. Да только какое ж это совещание. Скорее допрос.
Бен поймал взгляд Чаки и ободряюще улыбнулся. Так безмятежно, словно не в лабораторию прилетел, а на берег моря. Еще совсем недавно, в вертолете, был встревоженным и нервным, а теперь сидел расслаблено, даже не крутил браслет целителя на запястье. Наверное, себе тоже вколол что-то по дороге.
– Ну давай, – Адил повернулся к Чаки, – рассказывай. Коротко и по порядку.
– А записывать не будешь? – спросил он. Да, отпускало, все стремительней – струи магии перемешивались, превращались в шум в ушах, и тоска мутила мысли. Нужно держать себя в руках, чтобы не наговорить лишнего.