Чарена остановился в узком закутке, прислонился к стене, чтобы быть поближе к свежему ветру. Эша улегся рядом, но то и дело поднимал голову, принюхивался и рычал коротко, недовольно.
– Не можем выбирать, – сказал ему Чарена на новом языке. – Должны ехать тут.
Ники пнула бочонок, будто проверяя на прочность, – тот гулко ухнул в ответ, но не пошатнулся, – а потом ухватилась за край, подтянулась и села наверху. Смелая странница. Другая бы старалась уберечь ладони и исцарапанные колени, попросила бы о помощи. А тут видно, – привыкла к одинокому пути, знает, что полагаться нужно на себя.
«Странные у тебя были мечты, – так говорил Аджурим когда-то. – Какая женщина разделила бы с тобой дорогу, пока ты был беден и ночевал в полях? Другое дело теперь, когда ты император!» Аджурим не желал понять, что каждого странника тянет своя цель, ни усидеть, ни устоять на месте. А если дороги скитальцев перехлетнулись, соединились, – то что может быть лучше?
Особенно, когда дороги ведут в столицу. Когда цель одна.
Ники наклонилась вперед, – казалось, еще чуть-чуть и соскользнет вниз.
– Расскажи сказку, – попросила она. – Для Эши.
Тот заворчал, словно споря, и Чарена улыбнулся. Разве кьони думают о сказках? Они видят душу земли, бегут туда, где бьется ее сердце, и стремятся быть рядом с тем, кто связал пути. Им нужна правда, а не сказки.
Ники молчала. Сидела, крепко вцепившись в обод бочки, смотрела вниз – на Чарену или мимо? Ждала.
Почему бы не рассказать? Годы любую правду превращают в легенду, в древнее сказание.
– Его зовут – звали – Ки-Ронг, – начал Чарена. – Кьони. Был со мной, всегда со мной. Очень большой, больше Эши. Самый большой кьони.
Как бы спели об этом в песне? Белее снега, быстрее ветра, опасней грозы, смелее любого зверя. Таким был мой друг, мой верный спутник, жил, не отходя от меня ни на шаг, и умер, чтобы отсрочить мою гибель – на месяцы, часы или дни, кто знает.
Эша приподнялся, ткнулся в ногу, и Чарена погладил его, зарылся пальцами в белую шерсть.
– Ки – значит маленький, – продолжил он. Колеса громыхали, пытались заглушить голос. – Ронг – первый. Нет. Первый кьони, когда кьони много.
– Вожак, – подсказала Ники. – Вожак стаи. А почему маленький, если он был большой?
Слишком мало слов, не получится рассказать обо всем.
Чарена пожал плечами.
– Сначала был маленький, – сказал он. – И я тоже. Потом у меня стало взрослое имя, а у него нет. Так и было первое.
Ники мотнула головой. В мелькании теней и света трудно было разгадать ее взгляд. Осуждает ли? Недовольна? Ведь она без труда назвала бы настоящее имя Ки-Ронга, а Чарена не знал его и не узнает никогда.
Жаль, что Ники не может дотянуться сквозь вереницу лет, заглянуть в прошлое.
– А что было потом? – спросила она.
– Потом он умер, – ответил Чарена.
Ритмичный стук стал громче, лязг металла – пронзительней, поезд мчался быстрей и быстрей. Чарена решил уже, что Ники не заговорит, но она вдруг стукнула кулаком по крышке бочки и выпалила:
– Грустная сказка!
А потом отвернулась и замолчала.
Сквозь дремоту доносились звуки, но не различить их, не распознать, – то ли завывания ветра, то ли скрип уключин и спорящие голоса. Где он? Мерное движение, волна за волной. Должно быть, уснул в лодке, бурное течение несет его мимо крутого берега, мимо дома Карионны, к омутам в излучине. Надо проснуться, открыть глаза, но сил нет. Но где же запах воды, где шелест тростника и душный звон мошкары? Здесь нет реки, и нет ни лодки, ни качающихся бревен плота. Это поезд.
Рядом сонно шевельнулся Эша. Чарена приподнялся, протирая глаза, и вслушался.
Скрип колес стал протяжным, долгим. Пол качался, дрожью отзываясь в костях. Удар, еще удар, визг железа внизу, – и вагон остановился.
Чарена попытался заглянуть в щель между досками, но зажмурился от яркого света. Мешанина зеленых и бурых пятен, – вот и все, что он сумел увидеть. Издалека донесся зов, – раскатистый, долгий, так труба поет перед боем. Должно быть, голос поезда, но о чем он хочет сказать? Что там впереди – город, застава, тупик?