Когда он назвал свое имя, женщина радостно вскинулась, и надежда обожгла сердце. Но через миг стало ясно: нет, не узнала. Никто не ждет его, едва ли помнит, и дорога в столицу будет трудной.
Чарена отодвинул занавесь, но за стеклом – необычно прозрачным, ровным – увидел лишь зелень сада, сплетение теней и блики света. Створка окна откликнулась на прикосновение, распахнулась с тихим скрипом. Воздух снаружи был неподвижным и душным, жарче, чем в комнате.
В глубине земли тихо струились пути. Едва явные, тонкие, будто сеть прожилок в листе дерева. И лишь один – ясный, быстрый – тянулся на восток. Путь, который предстоит избрать.
Но сперва нужно понять, что было с империей, и как она живет сейчас. Чем так напуганы люди.
– Что-то нарушено, – сказал Чарена, глядя на неподвижную листву, на солнечные пятна среди ветвей. – Искажено. Но я все исправлю. Клянусь.
Глава 2. Бдение
1.
Дни тянулись медленно, время стало ленивой, неспешной рекой.
Он просыпался на рассвете, но до прихода ночи не должен был выходить из дома. Уже знал каждую комнату, каждую половицу; запомнил, сколько ступеней на лестнице, ведущей в подпол, и сколько соцветий чертополоха в венке над дверью.
Много раз хотел переступить порог при свете дня, но вспоминал испуганный голос Мари. «Сейчас нельзя, нельзя, – повторяла она и хватала Чарену за плечо, толкала обратно в дом. – Нельзя».
Это слово он выучил одним из первых.
Мари была добра к нему. Ничего о нем не зная, пустила к себе и теперь делила с ним кров и пищу, а по ночам дарила любовь. Мари совсем не походила на женщин, которых он встречал до болезни: высокая, волосы острижены коротко, загорелое лицо осыпано веснушками. Мягкие линии скул, глаза серые, как пасмурное небо, – Чарена не мог понять, из какого она народа. Да, совсем не такая, как женщины в его родной деревни, совсем не такая, как девушки в столице. Только взгляд порой становился знакомым, страх и жалость вперемешку. В последние недели болезни Чарена часто ловил такие взгляды.
Но болезнь ушла. И с каждым днем все проще было не думать о душащей лихорадке, о боли, вгрызающейся в тело, о запахе шалфея и о шелковых простынях, скомканных, мокрых от пота. О волках, воющих у подножия лестницы, и о луне, восходящей над галереей дворца.
Да, днем было просто забыть о болезни. Но ночь порой взрывалась кошмарами, и Чарена просыпался оглушенным. Не в силах шевельнуться, лежал рядом со спящей Мари, смотрел в темноту и как наяву видел искаженное от ярости лицо черноволосой рабыни, слышал ее крики: «Ты заслужил это, Чарена! Всю эту боль, все мучения, ты заслужил их! Луна прокляла тебя!»
Луна совсем не изменилась.
Когда темнело, Чарена выходил на крыльцо и смотрел в небо, привыкал к новым очертаниям созвездий. И сейчас сидел на ступенях, следил, как наливается чернотой высь над кромкой леса, а лунный серп становится все ярче. Незапертая калитка постанывала от порывов ветра, шелестела листва в саду, и сквозь нее пробивался дальний свет фонаря.
Там, за забором – улица, а вдоль нее дома: одни обветшали, другие и вовсе заколочены, брошены. Еще дальше – широкая дорога, где изредка с гудением проносятся самоходные повозки-машины. Мари несколько раз водила его туда после захода солнца, показывала сторожку возле тракта, навес и огромные бочки с горючей смесью. «Бензин», – объясняла Мари, и Чарена повторял про себя новое слово, пытался запомнить. Садился на скамейку в тени и смотрел, как Мари или Кени кормят подъехавшую машину бензином. От чанов и шлангов тянулся странный, пьянящий запах, и хотелось оставить тихий приют. Встать и отправиться на восток, шагать, слушая, как бьется в глубине земли мерцающий путь. Зовет в столицу.
Но слишком многое оставалось тайной. Даже разговаривать на новом языке Чарена еще не мог по-настоящему, лишь объяснялся кое-как, теряя и коверкая слова.
Или все же пора?
– Рени! – позвала Мари из глубины дома.
Что сталось с людьми, почему они стали носить бессмысленные имена и не пытаются найти настоящие? Его собственное имя – Чарена – больше не принадлежало лишь ему. Теперь так звались многие, словно и не имя вовсе, а прозвище, обычное, частое, как подорожник вдоль троп. И будто мало этого, – люди не желали произносить имена целиком, сжимали их, обрубали до пары слогов. Все это удивляло больше, чем новый язык и причудливые механизмы.