Но восточный берег был заросшим, топким, не подобраться. Река несла лодку, влекла по изогнутому руслу, а серп луны поднимался все выше, насмехался с неба.
Нет, насмешка лишь чудилась. Воспоминания, усталость и голод мутили мысли, а луне не было дела до странников. И вскоре в ее свете засеребрился песок, показался пологий спуск к воде.
На берег Чарена выбрался последним. Ники уже сидела на камне, завязывала ботинки, а Эша светлой тенью кружил рядом. Ночь полнилась прохладным плеском реки, тревожной песней сверчков и дальним гулом – механическим, едва различимым. И к запахам ила и тростника примешивались другие, пьянящие и резкие. Запахи горючей смеси, мощеной дороги, машин. На юго-востоке мелькали огни, летящие росчерки. Отсветы большого тракта.
Чарена закинул рюкзак за плечи и изо всех сил оттолкнул пустую лодку. Та качнулась, не желая уходить, но течение было сильней, – подхватило, понесло прочь, мимо отмелей и речных зарослей.
– Здесь надо очень осторожно, – сказала Ники.
Она уже поднялась, отвернулась от воды, и Эша замер рядом. Чарена подошел к ним, тоже взглянул вдаль.
Там, на востоке, поднималась заря, но не та, что предвещает восход солнца. На небо ложился холодный багряно-сизый отблеск, рассеченный тенями облаков. Будто мираж, отражение города, скрытого за горизонтом.
– Столица, – сказал Чарена.
– Да, – кивнула Ники.
Сердце земли.
Пути тянули туда, горели под ногами, раскаленными нитями вспарывали воздух. И хотелось забыть про усталость и осторожность, рвануться через поля, не разбирая дороги. В зарослях мерещились глаза кьони, давно умерших, тех, что взлетали по высокой дворцовой лестнице, тех, чьи имена звучали в тронном зале. Может быть, они вернулись призраками, хотят войти в столицу вместе с Чареной? Может быть, и Ки-Ронг рядом?
Чарена закрыл глаза, вздохнул глубоко, один раз, второй, третий. Заставил мысли утихнуть. Пути сверкали по-прежнему, но морок отступил, рядом был только один кьони – Эша. Не время для безрассудств. Столица лишь кажется близкой, и о врагах забывать нельзя.
Эша вывел их с Ники к узкой тропе. Она ползла между неубранной нивой и землей, оставленной под паром. Чарена шел впереди, смотрел на ледяное зарево над столицей, прислушивался к ночным шорохам, к шагам Ники, к шелестящей поступи Эши. Тропа изгибалась, стремилась к востоку, шум дороги становился все различимей, свет вспыхивал ближе. Над краем полей показались красные огни сторожевой башни. Нужно было задержаться, обдумать, как незаметно пробраться вдоль дороги, и Чарена оглянулся, чтобы заговорить об этом.
Но не успел произнести ни слова, – Эша зарычал, оскалился и припал к земле. Так уже было, было, в степи возле полых холмов! Только теперь не стоило сомневаться, столица близко, земля пылает силой, и пусть не с сотней врагов, но с десятком можно совладать.
Не было времени сделать глубокий вдох, снова напомнить себе об осторожности.
Чарена протянул руку, и пути откликнулись, – тонкие, но смертоносные, как натянутые струны. В ладони вспыхнула бесплотная капля, ожила, задрожала, разрастаясь. Еще немного – и превратится в пламя, хоть пока и лежала в горсти, не обжигая пальцы. Неверный свет метался по колосьям и пашне.
– Тише. – Человек выступил из теней, показал пустые руки. Голос у него был надтреснутый, слабый. – Зачем же вы забрались сюда, еще и без амулетов? Я вас выведу, здесь пока можно обмануть посты.
Он кивком указал на юго-запад.
Чарена поднял руку. Свет скользнул по лицу незнакомца, обнажил морщины, впалые щеки, пепельную седину. Совсем старик. Как он нашел их? Должно быть, как Аджурим, услышал чары издалека. И теперь предлагает помощь.
– Мы идем на восток, – сказал Чарена. Ники шагнула вперед, молча встала рядом. – В столицу.
– Зачем? – спросил старик. – Вы же знаете, что будет, если вас схватят, тем более здесь, на закрытой территории.
Эша уже не рычал. Проскользнул между Чареной и Ники, обнюхал старика, – тот не отпрянул в страхе, лишь взглянул, а кьони в ответ заворчал чуть слышно и отступил в сторону. Признал другом.
– Там нужно сделать, – сказал Чарена. – Важное, самое важное дело.
Старик замер, зажмурился, как от приступа резкой боли, и потом проговорил: