Кьоники послушался. Зачерпнул полные горсти золы, зажмурился и провел руками по лицу. На губах остался горький вкус. Растер ладони, – хлопья пепла, кружась, опустились на землю.
– Теперь иди в степь. – Жрец протянул ему кувшин, высокий, узкогорлый, покрытый темным узором. – Пой гимны Безымянному духу и предкам. Жди имя. Если пройдет три дня и три ночи, а ты ничего не услышишь – значит, ты не готов.
– Я готов, – повторил Кьоники и, не оглядываясь, пошел вперед.
Не останавливался, пока не исчезли из виду посевы и не растаяли запахи реки. Прислушался, – не доносится ли пение тех, кто трудится в поле? Но услышал лишь птичий щебет, стрекот сверчков и вздохи ветра среди соцветий и трав.
Сперва Кьоники повторял слова гимнов, но они казались тусклыми, рассыпались будто алтарный пепел. Во рту пересохло, голос стал сухим и ломким, и приходилось прерываться, чтобы сделать глоток из кувшина. Вода нагрелась, пахла теперь степью и жарким солнцем.
Кьоники замер, не допев мольбу Безымянному духу. Восхваления не помогут узнать взрослое имя. Но земля поможет.
Он закрыл глаза и потянулся мыслью к земле, увидел пути.
Он видел их всегда – сколько себя помнил. Они дрожали и звенели, прорезали почву и воздух, то алели, то серебрились. Порой меняли русла, как ручьи весной, порой – истончались или наливались гремящей силой. Он не сразу понял, что другие люди не видят эти потоки, Карионна объяснила ему, что это так. Если даже Карионна не различала пути, так что говорить о прочих? Но все же дороги, проложеные людьми, тянулись вдоль мерцающих нитей, и алтари возвышались над перехлестами незримых троп. Пути были жизнью земли, жилами, по которым текла сила.
Он мог прикоснуться, мог позвать стремительный поток. Но сейчас нужно было лишь слушать и ждать.
И Кьоники ждал. Следил, как пути горят, обгоняя друг друга, взлетают в небо и дробятся мириадами лучей. И вновь исчезают в толще земли, там, где таится раскаленный грохот лавы, ждет своего часа. Пути были далеко и рядом, повсюду, то текли чуть приметно, то мчались. Искали, искали что-то и не находили, стремились к недостижимой цели.
Их голоса становились все громче, и Кьоники слушал. Не заметил, как день превратился в ночь. Степь колыхалась темным морем, холодный ветер пронизывал, гнал облака по небу. Звезды выглядывали и исчезали.
Дремота подкралась, окутала. Где грань между сном и явью? Вокруг все те же травы, стонущий ночной ветер, клубящиеся тучи над головой. Но пути сияют так ярко, что видны обычным взором, и волки скользят белыми тенями, сминают стебли, бегут от одной реки силы к другой, кружатся в бесконечном хороводе.
Кьоники вздрогнул, проснулся. Сел, невольно ища в темной степи светящиеся глаза волков. Но их не было и не могло быть, – Ки-Ронг не пошел за ним сам и отгонит других кьони.
Рассвет медленно разгорался над горизонтом. И пути разгорались вместе с ним, – даже самая тонкая нить пылала ослепительно, жарко. Пути пели и звали, многоголосый хор гремел в земле, отражался в небе. И словно не стало тела или вся земля стала телом: реки силы вместо токов крови, шум ветров вместо дыхания. И зов, повсюду, прекрасный, неумолимый, любящий и грозный. Чарена, Чарена, пели пути. Чарена, Чарена,Чарена.
– Я здесь! – закричал он и вскочил, раскинув руки, пытаясь объять весь мир. – Я здесь!
К полудню Чарена вернулся в святилище Безымянного духа. Там было пусто, ни жреца, ни молящихся, лишь свежий, еще дымящийся пепел на алтаре.
Ки-Ронг ждал у края полей. Ринулся навстречу, прыгнул, едва не повалил на землю. Его радость была такой полной и яркой, что Чарена засмеялся, позабыв обо всем. Обнял Ки-Ронга, и так они сидели рядом, пока солнце не перешло зенит, не взглянуло на запад. Тогда Чарена пообещал:
– Скоро мы отправимся в путь. Совсем скоро.
*
Так давно это было.
Чарена понял, что всматривается в темную листву, в провалы теней между стволами деревьев, – не блеснут ли там волчьи глаза, не подкрадется ли неслышно огромный зверь? Нет, никогда. Ки-Ронг мертв. И с кем теперь разделить дорогу?
– Если будет нужно, – прошептал Чарена на старом, родном языке, – я дойду один.
Позади, в доме, звякнула посуда, заскрипела половица.