Земля под рукой мага взревела, вздыбилась камнями, и в тот же миг кто-то прыгнул вперед, заслонил Адила, раскрыл защитный шест. Знакомый дар пронизал воздух, разлился золотистыми нитями, обещанием спасения.
– Бен! – крикнул Чаки и вновь не удержался на ногах.
Мостовая выгнулась, грохот камнепада смешался с ураганом силы.
Когда Чаки пришел в себя, все уже стихло. Ему помог подняться незнакомый солдат, отвел к Сеймору, опустошенному, не похожему на себя. Он смотрел на руины библиотеки.
Западная стена обрушилась, лежала бесформенной грудой. Чаки попытался всмотреться, но в глазах двоилось, к горлу подступала тошнота. Столько следов магии, но того, светлого и легкого – не различить.
– Бен? – спросил Чаки.
– Погиб. – Голос Сеймора стал незнакомым, холодным и яростным. – Спасал Адила. Адил жив.
А Сканди спрашивала, что мы будем делать, когда уйдем в отставку. Мысль обожгла, и Чаки зажмурился, задышал глубоко и ровно, как учили. Вдох, задержка дыхания, выдох. Потом, потом осознаю, пойму, что все правда, Бена не вернуть.
Сеймор не дал ему успокоиться. Наклонился, спросил еле слышно:
– А невидимый маг? Он жив?
Почти против воли Чаки отпустил дар, потянулся к руинам, – и вздрогнул, натолкнувшись на жаркий, режущий след. Этот маг сейчас не был невидимым.
– Жив, – сказал Чаки, не открывая глаз.
Сеймор взял его за плечо, повел прочь, к беспокойным голосам и гулу моторов.
– Хорошо, – проговорил Сеймор. – Это хорошо.
3.
Наверху гремел трубный зов, просачивался сквозь землю и камень. Повторялся снова и снова, обрывок мелодии, истошный вопль. Чарена не знал, сколько длился спуск по гулким ступеням, в темноту, прорезанную красными нитями. Гладкий поручень норовил выскользнуть из-под ладони, ноги подкашивались, боль не утихала, гудела как разворошенные угли в очаге. Пути кричали, обвивали Чарену, не давали упасть. Или кричал он сам? Нет, он молчал.
Труба затихла. Остались лишь шаги, эхо и голос Ники. Она держала Чарену, помогала идти и твердила:
– Не бойся, Кьоники, тут уже рядом, это убежище, тут должно быть… Я умею, меня учили помогать раненым, нас всех учили, готовили для войны. Потерпи, еще немного, совсем рядом.
Растили для войны, как голубей для жертвенника. Война длится десятки лет, кто ее остановит? Он должен это сделать, должен добраться до цели, пусть из последних сил.
– Нельзя – мне нельзя умирать. – Слова полоснули горло, отняли дыхание. – Не сейчас.
– Ты и не умрешь! – Ники схватила его крепче, потянула вперед. – Я же говорю! Ты только не теряй сознание! Давай, Кьоники, еще немного.
Красные нити замерцали, погасли, темнота опустилась душащей пеленой. Но лишь на миг. В руке у Ники вспыхнул свет, белый луч упал на ступени, пополз по стенам. Электрический факел, вспомнил Чарена. Подарок Верша.
Я обещал ему. Обещал земле. Должен исправить все.
Беспамятство накатывало волнами, стирало мгновения или часы. Вот уже не лестница – широкий коридор. А вот комната – белый потолок и пол из белых изразцов, длинная лавка у стены. Чарена не заметил, как оказался на ней, – время дробилось болью.
Наверху горела лампа. В ней дребезжала раскаленная нить, звук ввинчивался в рану, мысли гасли. Ники была рядом, но голос ее доносился издалека, с обратной стороны мира.
– Работает, как хорошо! Тут все есть, и бинты, и лекарства. Повезло, что он с двух шагов попасть не может, ничего важное не задето, ты справишься. Сейчас я все сделаю, потерпи.
Я не должен умереть.
Так он хотел сказать, но слова не послушались, сложились по-другому.
– Если умру, – прошептал он, – беги. Далеко, с Эшей.
– Тихо, – велела Ники и наклонилась, принялась срезать окровавленную одежду.
Крик путей стал шквалом, сокрушительной песней.
*
Болезнь расшатала уклад жизни. С закатом жар в груди разгорался, душил кашлем, отнимал покой. Чарена не мог оставаться в четырех стенах, но лестница казалась бесконечной, сады – недостижимыми. Он все чаще проводил ночи на открытой террасе. Лекарь пытался его образумить: слишком холодно, не время ночевать на ветру. Чарена хотел послушаться, но не сумел. Лихорадка гнала на колючий мороз, под острые зимние звезды, и Чарена часами стоял, вцепившись в ограду. Снизу несся волчий вой, его не могли заглушить обрывки музыки и перекличка стражи. Ки-Ронг не выл, молча лежал на лазурном мраморе.