Тот, немного смущенный, кивнул головой.
— Она единственная дочь у родителей... Как одна? Есть два брата, офицеры, старше ее. Родители — учителя. Так что росла она и горя не знала. Но теперь не то. Ее отец ушел к какой-то другой женщине. Знал ты об этом, Старик?
— Нет, не знал,— честно признался Русинович. Его поразила новость, которую он услышал от Мальца.
В дверь комнаты постучали. Вошел Ромашка. Поздоровался, сел к столу. Он был празднично одет, выбрит.
— Что скажешь? — спросил Малец.
— Ничего, зашел послушать — может, вы что умное скажете.
— Как раз попал вовремя. Тут просто разбрасываются умом.
— Рано начали... Как бы потом не пришлось подбирать.
Он усмехнулся, посмотрел на Русиновича, подмигнул ему и подсел на кровать, так как Русинович лежал уже на одеяле и читал потрепанную и пожелтевшую, без первых и последних страниц, книжку.
— Что за допотопная литература? — спросил Ромашка.
— А ты почти угадал. Был такой интересный писатель и критик Максим Горецкий. Слыхал?
— Нет, не слыхал. Мало ли их было тогда?
Хлопцы навострили уши, каждый оторвался от своего занятия, даже Рак поднял голову от подушки.
— Что ты там мелешь? — спросил Ярошка.— Говори, чтобы всем было ясно.
— Чего захотел, чудак,— ясности! Я говорю только, что наломали тогда дров...
— Откуда ты знаешь?
— От людей... Да и я кое-что помню.
Хлопцы окружили Ромашку,
— Разве и тебе довелось?
Ромашка помолчал:
— Мой отец был учителем физики, любил радиотехнику... Сам мастерил приемники. Ну, его взяли.,. Первый раз выпустили, а второй — как в воду канул.
— Как же ты пролез через ушко иголки с таким узлом на хвосте? — первый нарушил тишину Ярошка.
— Какое ушко? — вскинул густые брови Ромашка.
— Ну, мандатную комиссию...
— Приняли... Не один я такой. Да к тому же у меня была серебряная медаль.
— Эх ты, а никогда раньше даже не заикнулся,— обиделся Антонович.— Сбоку кажется — самый счастливый человек на свете.
— А что толку жаловаться или плакать? История неумолима, как судьба... Я вот к Старику пришел, да не про то начал. Хочу тебе что-то сказать,— зашептал он Русиновичу на ухо.
— Говори вслух! Разве есть еще больший секрет, чем тот, что ты рассказал? — Час назад намек Ромашки на какую-то тайну взволновал бы Русиновича, но теперь он был безразличен. Все его большие и малые заботы померкли вдруг перед судьбой их близкого товарища, о котором они, казалось, знали уже все.
— Хорошо...— Ромашка перешел к столу, сел.— Мне Коля Ярошка с геофака сказал, он услышал где-то на курсе, что тот поэт, как его... Краска... распускает про тебя, Старик, разные сплетни. За что бы это? Чего вы не поделили?
Русиновича будто окатили кипятком. Он вскочил с кровати.
— Недозволенные приемы — это его профессия. Иначе он не может.— Но быстро успокоился и более спокойно сказал: — Пускай плетет, что хочет. Что мне до того?
— Так это, может, из-за той девчонки?
Русинович будто не слышал вопроса.
— Из-за нее сыр-бор горит! — ответил за Русиновича Малец.— А было бы из-за чего. Бывает же так! Девчат полно, и красивых, и приятных, а тут вдруг свет клином сошелся на Гале Обушенко.
— Тебе шутки,— посочувствовал Ромашка,— а хлопцу лишние неприятности... Но, как я вижу, он какой-то инертный. Я думал, что для него это будет зарядкой на... Ну, хоть на месяц.
— А, глупости,— махнул рукой Русинович.— Не стоит и говорить.
Ромашка ушел. Все улеглись спать. Воцарилась тишина, но Малец почему-то вспомнил прерванный уже в который раз разговор, спросил у Ярошки:
— Слушай, пророк, а почему ты мне не погадал насчет денег?
Ярошка зашевелился, заскрипел пружинами:
— Могу, пехота, даже бесплатно. Вот как у тебя будет: будешь собирать-собирать, копить-копить, а потом просадишь все за один раз в злачном месте.
— Чтоб у тебя язык отсох, батя, за такое пророчество,— выругался Малец и затих.
СЮРПРИЗЫ НОВОГОДНЕГО ВЕЧЕРА
До Нового года оставалось два часа. Хлопцы собрались в своей 77-й комнате, пришло еще несколько етудентов-однокурсников: Дмитерко, Костюкович и, как свой человек, Ромашка. Выпили только по чарке, чтобы было немного веселее, и поужинали — последний раз в старом году.
Общеуниверситетский праздничный вечер был в химкорпусе, в большом спортивном зале. Посредине стояла высокая, почти до потолка, елка, переливаясь разноцветными огнями. Народу было много: и своих, и чужих. Мелькали офицерские погоны, яркие галстуки, девушек прямо нельзя было узнать — так изменили их праздничные наряды.