Ему предложили сесть на стул перед длинным столом комиссии.
Комиссию возглавлял проректор по научной части Сорока. Перед ним лежали какие-то бумаги, в которые он заглядывал. Сорока стал задавать вопросы по биографии. Но какая у Русиновича биография?
— Когда вступили в комсомол?
— В сорок четвертом году.
— Где были во время оккупации?
— Дома, с родителями.
— Сколько вам было лет?
— Началась война — тринадцать.
— А отец где был?
— Во время оккупации? Дома... После освобождения в армии...
— А где теперь?
— Теперь в госпитале инвалидов войны в Бресте.
— Он военный?
— Нет, он инвалид войны второй группы.
— Понятно. Я загляделся на ваш китель. Что это — любовь к военной форме?
Русинович густо покраснел:
— Это... бедность.
Тут подал голос кто-то из комиссии:
— А из близких и родственников никто не сотрудничал с оккупантами?
Это уже начало злить Русиновича.
— Никто,— сухо ответил он.— Наоборот, на фронте и в партизанах погибло пятеро моих дядей — только с материнской стороны.
— Понятно,— буркнул тот, который спрашивал.
— Еще будут вопросы? — обратился ко всем проректор.
Вопросов больше не было.
Русиновичу показалось, что прошел целый час, пока его тут расспрашивают неизвестно о чем, а о главном — ни слова.
Но вот проректор еще раз перелистал личное дело, пробежал глазами какую-то бумагу, лежавшую справа от него, пошептался со своим соседом, плотным бритоголовым мужчиной с черными косматыми бровями и большим носом, после чего с непривычной вежливостью обратился к Русиновичу:
— Вы простите, Григорий Николаевич, но я хочу попросить вас выйти на одну минуту... Только на одну минуту.
Русинович как-то механически вскочил на ноги. Ему стало вдруг жарко.
— Пожалуйста, я выйду.— И он неуверенными шагами направился к дверям.
В приемной его встретили восклицаниями:
— Что тебя так долго мариновали?
— Куда пихнули? На какую планету?
— Давали выбирать?
— Чего ты такой — будто обиженный?
Ему не давали раскрыть рта.
— Тише, дайте человеку сказать слово!
Но Русинович не знал, что и сказать.
— Меня выгнали.
— Что ты плетешь? Ты вышел подумать?
— Нет, я вышел, а они думают.
— Говори толком, Старик! — закричал Ярошка.
— Тише, дайте им подумать,— успокоил всех Русинович.— У них важное совещание, они не знают, куда меня девать.
— Правда? А о чем расспрашивали?
— Преимущественно по биографии.
— Про оккупацию? Учился ли при немцах?
Русинович не успел ответить. Его позвала комиссия.
Открыл дверь и услышал обрывок фразы:
— ...не анонимное, есть подпись.
До его сознания начало что-то доходить, но не было времени подумать — снова пригласили зайти и так же вежливо, как и в первый раз, обращаясь по имени и отчеству, проректор сказал, что у него, Русиновича, есть возможность выбора: Барановичская или Молодечненская области, поскольку он сам из бывшей Западной.
Для Русиновича не имело значения, восточная или западная, Барановичская или Молодечненская, но все-таки он был патриотом своей области, и потому без колебания назвал Барановичскую, и даже район, в котором родился.
— Распишитесь.— И проректор положил перед ним толстый канцелярский журнал.
Русинович расписался, как всегда, неразборчиво, нервно, встал со своего стула, оглянулся.
— Можно идти? — спросил он у проректора.
— Пожалуйста, вы свободны,— ответил тот.
...После нервного напряжения, которое отняло у него немало душевных сил, Русинович спокойно, даже излишне спокойно, отвечал в приемной на новый град вопросов:
— Нет, не в Минске... В Барановичскую область... В свой район... Не жалею ничуть. Это самое лучшее, что можно придумать... Почему так скоро? Я не спорил. Расписался — и готово. Завидуйте. Приезжайте в гости.
Шутка не получалась, Русинович был мрачен.
— Что с тобою? — Малец тряхнул его за плечо.
— А, ерунда!..
Они вышли в коридор, прошлись.
— Дай закурить,— попросил Русинович.— Какая-то тупость, сам себе становлюсь чужим.
— Ничего, пройдет... Я тоже страшно устал. Ну, ты рад?
— Трудно сказать. Все перемешалось. Хотелось бы ехать всем вместе, тогда ничего не страшно.
— Чего захотел! Нет, брат, теперь наши дорожки разойдутся, как в море корабли. Как писал наш Антонович: