«Фактически надо признать, что Лобановичи нужны — без них зачахнет поле общественной жизни, без них останутся нераскрытыми, просто непрочитанными произведения того же Богушевича, тех же Купалы, Коласа,— доказывал сам себе Русинович.— Значит, надо пересмотреть всю свою «концепцию», не лезть напролом со своими кустарными теориями, а скромно и честно делать то, что полезно. Разрушать легче всего. Создавать труднее...»
— Эй, ты, разиня! Жить надоело?..
Скрип тормозов и этот голос, который добавил еще несколько кудреватых завитков мата, пробудили Русиновича от задумчивости. Он почувствовал, как фара такси слегка стукнула ему в бедро, и медленно, будто ничего не случилось, ступил шаг назад.
— Чего кричишь? Крути свои рубли! — И он помахал таксисту рукой.
Машина рванула с места, обдав Русиновича запахом бензина, и только теперь до него дошло, какая опасность его миновала.
«Действительно, разиня»,— обругал он самого себя.
Перешел улицу и уже с тротуара посматривал на машины, что бесконечным потоком шли по улице. Казалось, что полотно улицы — это конвейер, это он движется и несет, несет все новые и новые машины. «Столько машин! Не пройти по улице. А что будет еще лет через десять? Вот он, век моторов...»
Мысли пошли совсем в другом направлении. Спор с самим собой оборвался: перед Русиновичем было их студенческое общежитие, новое серое здание в четыре этажа.
В своей комнате Русинович застал одного Рака. Тот что-то укладывал в чемодан,— видимо, собирался в дорогу.
Русинович разделся, повесил в нишу свою шинель, выпил стакан воды и в изнеможении сел у стола.
— Отчего, Старче, так невесел? — Рак повернул к нему свое крупное лицо. Большой лоб его покраснел от натуги.
— Ты, братец, наблюдательным стал. Твоя правда. Меня поколотил мой руководитель за дипломную, да не столько он, сколько я сам себя. Шел и всю дорогу дубасил себя. А тут возле самого дома один таксист вовсе хотел меня добить. В жизни так: если уж начнут бить, то затюкают.
Рак расхохотался — искренне, от души, даже Русиновичу самому стало смешно, ибо такую вольность в поведении Рака ему редко приходилось видеть.
Правда, он давно уже заметил, что Рак ведет себя с ним естественно, не забирается в панцирь неприступности, как при Ярошке, Мальце или даже Антоновиче. Были и минуты настоящей откровенности между ними, когда Рак расказывал о своей жизни, о родителях, о деревне. А на втором или на третьем курсе показывал даже фотографию. На Русиновича испуганно глядел маленький толстячок на кривых ножках, одетый в крестьянский кафтанчик. Еще тогда Русинович искал сходства между тем малышом и теперешним Раком — и не находил. И другое тоже не укладывалось в его сознании: в десять лет Рак был вместе с отцом в партизанах, не раз ходил в разведку, жизнь его висела на волоске. Русиновичу тогда казалось, что Рак троится: малыш — один, партизанский разведчик — второй, теперь он — третий. Да, теперь Рак — «Профессор», Рак — крупная голова с большим лбом, редкими волосами, хилым телом интеллигента.
Как время меняет человека! Не так давно было распределение, Рак попал в аспирантуру — и сразу стал другим человеком: смелее стал глядеть на мир, на шутку отвечал шуткой, на слово — двумя. Он как-то внезапно стал самостоятельным и независимым, а недавнюю стеснительность вытесняла бесцеремонность. Рак выступал уже в четвертой ипостаси — пока еще неизвестной, еще незнакомой.
И, как ни странно, в этих его метаморфозах Русинович, хоть и не в таком ярком варианте, узнавал самого себя! Как трудно родится на свет человек и как долго он учится ходить прямо!
Русинович подошел к Раку, нагнулся над ним»
— Может, тебе помочь?
Рак торопливо закрыл чемодан.
— А ты, Профессор, здорово изменился за последнее время.
Рак сел на свою кровать:
— Я не меняюсь. Я всегда был таким.
— Может, и был, да молчал.
— Сколько можно молчать? Хватит, что вы пять лет издевались надо мной.
— Профессор, что ты говоришь? Кто тебя обидел?
— Если ты не помнишь, то я не забыл.
— Перестань, ты иногда просто не понимал шуток.
— Хороши шутки! Коту шутки — мышке смерть. Ты на моем месте был бы не лучше.
— А разве я пользовался привилегиями?
— Не говори, тебя они боялись. У тебя крепкие кулаки.
— Ну, брат, ты открыл Америку. Они меня боялись? Надо, чтоб человека уважали, а не боялись.
— Это почти одно и то же. Кого боятся, того и уважают.
— Ну, Профессор, я тебя не узнаю. Смешивать два таких понятия...