И с радостным удивлением отмечаю, что это не очень-то и нужно: казалось, впервые за сегодняшний вечер Светик вынырнула из своих глубин!
Вот и угнался. Пятнадцать тысяч карточек! Любая залётная пресса мною не читалась – проскальзывалась наискосок. Опытный глаз за секунды выхватывал из сотен заурядных слов отчаянные самородки, за которыми нужен был ещё и уход: аккуратно вырезаешь их вместе со средой обитания – контекстом, наклеиваешь на карточки и селишь в новом доме, нет – дворце для избранных: в своей картотеке! Составляешь досье на каждого такого обитателя, прощупываешь его со всех сторон, пытаешься понять, что за фрукт, зачем пришёл в язык и долго ли протянет…
Я что-то разошёлся, как сказку рассказываю Светику. (Не слишком ли навязчиво для первого свидания?) Но она… она-то вся в образах! С честолюбием доброго мага я наконец-то наблюдаю, как каждое слово отдаётся пониманием на её ожившем лице.
– …а так как фрукт заморский, приходилось иногда и консультироваться с носителями… Но больше всё сам додумывал – как их раскусить, представить, преподнести людям, причём на чужом всё языке! А потом одним пальцем перепечатывал полтора года. И наконец – вот они, две тыщи страниц, четыре огромных папки едут в Испанию и… находят издателя!
Вздох облегчения. Это Света переживает за меня. Струнки тщеславия удивлённо напряжены: я чувствую, что она искренна.
– Там, конечно, прибалдели: ничего себе, какой-то 27-летний русский – и наших старичков переплюнул. Ну, сразу у меня интервью на радио, по телевизору показали, в газете прописали… Договор подписали, аванс заплатили. Ну вот, собственно, и всё.
– Что – всё?..
– Всё. Вскоре тему нашли нерентабельной, и проект закрыли.
Играйте, оркестры, звучите и песни, и смех! Минутной печали не надо, друзья, предаваться. Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…
Почему-то темень на Сретенке, и только в глади эклипса мерцают огни далёкого проспекта Мира.
– Нравится тебе Окуджава, Светик?
– Что ты зубы мне заговариваешь! Словарь твой жалко так… – насуплена Светик в поисках решения вопроса. – И что, ничего нельзя сделать?
– А… нет запала.
Когда в начале первого ночи моя огненная колесница бесшумно пролетает над спящим Останкином, её возбуждённому седоку приходит в голову озорная идея: опуститься на Звёздном бульваре и прогулять девчонку по тёмным его аллеям. (Если бы не город, почти бунинским.)
– Хоть за ручку твою подержаться, – подмигиваю ей.
Светик уже знает, что надо немножко подождать, пока я первый выйду из машины и открою ей дверь.
Лёгкая тяжесть разбросанных по сиденью длинных конечностей пружинит в моей руке.
Моя рука, её рука. Моя рука в обнимку с её, чуть влажной, волнующей. Разжимаю кисть, уверенные пальцы ищут прохода между пальцами – и вот мы уже связаны цепким жизнерадостным замочком.
В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.
Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.
Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:
– Ну, вот мы и дружим!
Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.
(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)
Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя! И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!…
Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.
Так недолго и влюбиться…
– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.
Смеёмся.
И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.
Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…
И гоню его прочь.
Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.
Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.
Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.
Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!
На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?…
4
Дзрр-дзрр!..
…и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…
Дзрр-дзрр!..
А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.
Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.
…и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!
Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!