— Я думал об этом, — сказал Юрий Дмитриевич. — То есть о Христе и о религии вообще… Впрочем, пока надо бы вызвать «скорую помощь»… Или, знаете, лучше я возьму такси… Поедем ко мне… Тут недалеко… Ей надо сделать перевязку… И покой… Полежать… Вы постойте около нее, я сейчас…
Юрий Дмитриевич вышел на середину мостовой и остановил такси. Вместе с папой Исаем они усадили Зину на заднее сиденье.
— Где это ее обработали? — спросил шофер.
— Упала, — ответил Юрий Дмитриевич и назвал адрес.
II
Когда они вышли из такси у подъезда, многие прохожие и жильцы дома останавливались и смотрели на них. И действительно, выглядели они довольно необычно. Юрий Дмитриевич был высокий, седеющий блондин с хоть и несколько похудевшим, усталым, но все-таки по-прежнему холеным лицом, в массивных в черепаховой оправе очках, в кремового цвета костюме шелкового полотна и в импортных дорогих сандалетах. Об руку он держал бедно одетую девушку с крестиком на шее, к тому ж с лицом в кровоподтеках, а с другой стороны девушку поддерживал какой-то полусумасшедший старик. Дело усугублялось тем, что в глубине души Юрий Дмитриевич стыдился своих спутников, то есть стыдился помимо своей воли, и это заставляло его еще более напрягаться, так что выскочившей из подворотни с лаем собаке он даже обрадовался, шагнул ей навстречу с таким остервенением, что громадная овчарка вдруг поджала хвост и метнулась в сторону. Юрий Дмитриевич надеялся, что Григория Алексеевича нет, но он был дома и встретил их в передней с удивлением, но сравнительно спокойно. Очевидно, он уже увидал их из окна, и первое впечатление было позади.
— Вот, Григорий, — сказал Юрий Дмитриевич. — С девушкой неприятность… Впрочем, если ты возражаешь, мы поедем в поликлинику…
— Оставь, — сказал Григорий Алексеевич. — Аптечка на кухне, ты ведь знаешь…
Юрий Дмитриевич повел Зину на кухню, усадил на стул, снял пиджак, засучил рукава, быстро и ловко обработал кровоподтеки, наложил пластыри, а к синяку свинцовую примочку.
Зина сидела устало и безразлично, если ранее лицо ее было бледно, то теперь оно покраснело и обильно покрылось каплями пота. Юрий Дмитриевич вытер ей пот куском марли, затем провел в свою комнату и уложил на тахту, подсунув под голову подушку. Папа Исай по-прежнему стоял в передней, не раздеваясь, а против него так же молча стоял Григорий Алексеевич.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал папа Исай. — Я внизу на скамеечке посижу, Зиночку подожду…
— Нет, нет, — сказал Юрий Дмитриевич. — Мы ведь с вами не договорили… Вернее, только начали… Я сейчас говорить хочу… Я думать хочу… Снимите плащ…
Он помог папе Исаю снять плащ. Под плащом была вельветовая толстовка.
— Вы и куртку снимите, ведь жарко, — суетился Юрий Дмитриевич, становясь всё более оживленным.
Папа Исай снял и куртку. Под курткой у него была свежая белая рубаха-косоворотка. Портрет Толстого висел на чистенькой муаровой ленточке.
— Я чай поставлю, — сказал Григорий Алексеевич.
— Так о чем, о чем это вы, — сказал Юрий Дмитриевич, когда папа Исай уселся за стол. — Христианство Христа и христианство церкви…
— Не церковь, а вера свела евангельское учение с неба на землю, — сказал папа Исай. — Сделала его применимым на земле.
— А вот это интересно, — подхватил Юрий Дмитриевич, подталкиваемый вовсе не словами папы Исая, а своими мыслями, — христианство из религии превратилось в форму правления… Материализация идеала… Да, Григорий, ты вот смотришь удивленно, но мы с тобой почти всю жизнь прожили в эпоху, когда раздумья сменялись ясными лозунгами… Я не о лживых лозунгах говорю… Я о тех говорю, в которых истина… Не убий… Не укради… Человек человеку друг… Идеалы, вместо того чтобы парить в воздухе, твердо становились на землю, удовлетворяли сегодняшним потребностям… Допускаю, в этом была жестокая необходимость… Но это таило в себе величайшую опасность, ибо нарушало природу мышления… Я к чему это, — смешался он вдруг, приложив ладони к вискам, — ах, я об идеале начал говорить, о том идеале, который в лозунг заключен был и на землю опущен… Смысл и величие всякой мысли в итоге, в идеале, и истина всегда проста… Верно, согласен… Смысл и величие всякой горы в ее вершине, но попробуй сруби с Эвереста вершину и поставь эту вершину в поле… Получится жалкий бугорок… Идеал потому и называется идеалом, что он никогда не может быть достигнут, как кусок мяса или женщина… Материализуясь, он исчезает…
Юрий Дмитриевич обошел вокруг стола. Он чувствовал необычный прилив сил, в глазах был лихорадочный блеск, а лицу было жарко. Папа Исай прихлебывал из блюдечка принесенный Григорием Алексеевичем чай.
— Земля — земля и есть, — сказал он. — Со всячинкой, с требухой… Ты спаси вон этакую, а не ту воображаемую кисельную планету, каковой просто нет… Ради этого Иисус на землю сошел…
— А вот тут-то вы и запутались, — как-то радостно, по-детски выкрикнул Юрий Дмитриевич. — Это важный момент… Это очень важный момент… Я хочу с Иисусом спорить… А чтоб поспорить, я должен его признать, хотя бы временно… Я о главном, о главной мысли спорить хочу… Возлюби врага своего… Непротивление злу насилием… На зло добром ответить… Согласен… Но только на зло утробное еще, нерожденное… Вот какое зло добра требует… Помните, у Достоевского мысль о том, что спасение всего мира не нужно, если оно куплено ценой гибели одного ребенка… В этой мысли высшее проявление человеческого гуманизма… Идеал, без которого жить нельзя… Именно идеал, который, материализуясь, исчезает либо даже в свою противоположность превращается… Итак, я повторить хочу: главное, в чем я не согласен с Иисусом, это в трактовке им лозунга «непротивление злу насилием» не как философского понятия, а как руководства к действию… «Возлюби врага своего» не сегодняшний лозунг, а идеал, к которому следует стремиться… Когда и врагов-то не будет… Когда человек человеку друг…
Юрий Дмитриевич замолчал. Он был так возбужден, что, едва усевшись на стул, сразу же вскочил, начал расстегивать ворот рубашки.
— То, что ты говорил, интересно, хоть и спорно, — сказал Григорий Алексеевич, — но ты успокойся, выпей чаю… Ты не спишь ночами, я слышу, как ты ходишь, когда просыпаюсь… Тебе надо бы отдохнуть… Ты обрушился здесь на лозунги, но лозунг есть мысль, оформившаяся в догму… Мысль же всякого человека конечна, имеет рождение и смерть, то есть догму, как всякое живое существо. Не оканчиваются догмой лишь мысли бесплодных мечтателей. Всякий прогресс есть движение от одной догмы к другой… Впрочем, давай пить чай…
Папа Исай между тем вздремнул, разморенный чаем и жарой. Он опустил голову на грудь, и портрет Толстого легонько постукивал о край стола. Юрий Дмитриевич подвинул к себе стакан чаю и зачерпнул варенья из вазочки, однако сразу же вскочил и, уронив варенье на скатерть, торопливо пошел в свою комнату. Зина не спала, сидела, по-детски подобрав под себя ступни, и смотрела на стену. Лицо ее несколько порозовело.
— Мне домой пора, — сказала Зина, — я неловко себя чувствую перед вами… Вы такой занятый человек… Вы на профессора похожи…
— Нет, я не профессор, — сказал Юрий Дмитриевич, — я врач, доктор… Я обязан был вам помочь…
— Вы верующий? — спросила Зина.
И вдруг Юрий Дмитриевич понял, что сейчас, стоя перед этой наивной девушкой в дешевенькой кофточке, он должен уяснить для себя какие-то очень важные понятия. Причем наивность этой девушки не давала ему возможности воспользоваться своим опытом, ответить что-либо, солгать или легко сказать одну из кажущихся правд, не порывшись в своем нутре.
— Я верить хочу, — сказал он после нескольких минут молчания, — но Бога ведь нет, девчушка… Нет, дорогая ты моя… Потому что веками человек так жаждал его, так мечтал о нем, как можно жаждать и мечтать лишь о том, что никогда не существовало и существовать не может…
Он сказал это с такой страстью, с такой болью, что девушка посмотрела ему в лицо и вдруг поняла его и поверила ему.
— Нету, — сказала она как-то жалобно, по-птичьи вытянув шею, — и не может… Никогда не будет. — Слезы лились у нее из глаз, пока она раздумывала, но это не были слезы протеста и вообще не был плач, больше не из-за чего было протестовать и не из-за чего плакать.