Если каким-нибудь чудом я бы поменял цвет кожи, форму черепа, фактуру волос и научился бы говорить на их языке, я бы превратился в одного из них. Тогда я потерял бы память о том, каким я был, и предчувствие того, каким стану. Тогда я потерял бы страх перед законом, отучился бояться жизненных неудач и алкать успеха, меня покинули бы мечты о собственности, желание потреблять и владеть. Я бы перестал ценить символы обладания — дипломы, дарственные, гарантийные письма. Переменившись таким образом, я бы снова захотел жить.
Со мной и во мне умрет и родится целая вселенная. Я увижу город как чудовище, трубы которого загрязняют воздух, а корни — отравляют почву. Щупальца его натравливают одного человека на другого, а затем умерщвляют их обоих, сцепившихся в безысходной борьбе. Я нанесу на карту все автострады, туннели и мосты города, его подземку и его каналы, его окрестности с прекрасными особняками, украшенными бесценными произведениями искусства, нанесу на карту умную паутину труб, кабелей и проводов под его улицами, все полицейские участки и остановки транспорта, все больницы, церкви и храмы, все административные здания, переполненные гудящими компьютерами, звонящими телефонами и услужливыми клерками. А затем я вступлю в войну с живым телом города.
Я заключу союз с ночью, которая мне сестра, ибо у нас один цвет кожи, и попрошу ее укрыть меня и помочь мне в борьбе. Я сорву стальные крышки с канализационных люков и наполню взрывчаткой их темные провалы. А затем я убегу и спрячусь в ожидании грома, который заставит застрять в телефонных проводах миллионы несказанных слов, который повергнет во мрак комнаты, залитые ярким светом, и перепуганных людей в них.
Я дождусь полночной грозы, которая очистит улицы от толп и укроет город своей завесой. И тогда я приставлю свой нож к спине швейцара в ливрее с золотым галуном и заставлю его провести меня вверх по лестнице, а затем всажу нож ему в сердце. Я явлюсь в гости к богатым, беззаботным и расслабленным, и последний их стон будет заглушён роскошными портьерами, старыми гобеленами и бесценными коврами, украшающими их жилище. Потрескавшиеся семейные портреты будут взирать со стен на трупы потомков, придавленные осколками разбитых статуй.
А затем я пробегусь по автострадам и шоссе, ведущим к центру города, рассыпая из мешка на асфальт погнутые гвозди. И я дождусь рассвета, чтобы увидеть, как легковые автомобили, грузовики и автобусы на большой скорости промчатся по ним и как лопнут их колеса, как завизжат ободья по асфальту, как с грохотом врежутся в стены их стальные туши, лопаясь и разбиваясь, словно бокалы, полетевшие на пол с опрокинутого стола.
А утром я отправлюсь отсыпаться в свое логово, улыбаясь в лицо белому дню, брату моих врагов.
…
…
Если бы я стал одним из них, я бы быстро свыкся с их языком, манерой поведения и средой обитания.
Я сидел в баре рядом с крытым вещевым рынком, расположенным в пришедшей в упадок части города. Решительным шагом я направился к бармену. Когда он наклонился ко мне, я стал жестами, как глухонемой, просить стакан воды. Бармен раздраженно отмахнулся, но я упрямо повторил пантомиму. Я чувствовал, что уже все посетители бара смотрят на меня. Я корчился, жестикулируя как припадочный, и поэтому многие из них заинтересовались, что же последует за этим. Я знал, что мне нужно быть осторожным с этими недоверчивыми людьми и ничем не выдать, кто я такой и откуда явился.
Двое мужчин и женщина подошли поближе и стали меня ощупывать. Сначала я сделал вид, что не замечаю их, но тогда женщина, которая была самой решительной и немногословной в этой компании, отпихнула своих приятелей в сторону.
Я продолжал просить воду. Один из мужчин хотел заказать мне спиртное. Я отказался, показывая гримасами и жестами, что терпеть не могу арак, и одновременно пытаясь извиниться перед мужчиной за отказ. Остальные двое, мужчина и женщина, придвинулись еще ближе ко мне. Они стали упрашивать меня пойти куда-то вместе с ними. Я не понимал их языка и стал делать вид, что меня крайне привлекают их яркие украшения. Рассматривая украшения, я внимательно изучал их лица. Наши взгляды встретились.
На этой улице находилось заведение, которое я неоднократно посещал. Ничто не отличало его от других заведений по соседству. Большинство баров и лавок в этом районе так или иначе были связаны с преступным миром — контрабанда, торговля краденым, проституция. Часто я задерживался в лавках до самого закрытия и видел, как хозяин выходил с черного хода и направлялся к стоящему во дворе сараю. Глухонемой и увечный, я не был им опасен. Наоборот, иногда они давали мне какое-нибудь поручение или несколько монет. Но если я следовал за ними во двор, они тотчас же выпихивали меня в лавку, а из нее — на улицу. Как-то раз я подождал подольше и попытался проникнуть в сарай вместе с другими мужчинами. На этот раз никто не остановил меня, но уже у самых дверей женщина жестом попросила меня постоять на страже.
С порога мне было удобно наблюдать за тем, что происходило внутри. Я увидел множество обнаженных мужчин, которые лежали на спине, образуя круг на полу, так, чтобы их ноги сходились в центре, словно спицы колеса. В центре стояла какая-то женщина и снимала с себя лохмотья. Женщина была толстая и крупная, ее влажную кожу во многих местах покрывали волосы. Женщина держала в руках деревянное ведро с водой, из которого она поливала себе живот и ноги. Она подмывалась, и вода бежала на землю. Мужчины ерзали беспокойно на спине, у большинства одна рука была заложена за голову, а второй они шевелили где-то возле паха. Создавалось такое ощущение, будто женщина — целительница этих сломанных жизнью людей. С каждым всплеском воды нервная дрожь пробегала по телам распростертых на земле мелких воришек и усталых сутенеров. Женщина повернулась к одному из них и уселась над ним на корточках. Мужчина застонал, потом хрипло вскрикнул, приподнялся и сразу же мешком упал обратно. Женщина поднялась и перешла к его соседу, переваливаясь с ноги на ногу, как раздутая жаба, переступающая через торчащий из ила камень. Так, одного за другим, она обслуживала мужчин; те, до кого она еще не дошла, корчились в попытках избавиться от энергии, которая переполняла их чресла. Один за другим мужчины откидывались назад, словно покойники, пытающиеся улечься в узкий гроб. Теперь сарай выглядел так, словно в него складывали погибших и изувеченных в железнодорожной катастрофе. Прохаживающаяся среди тел женщина напоминала сиделку, обходящую больных. Она снова принялась поливать себя. На этот раз плеск падающей на пол воды не вызвал никакой реакции в ответ. Никто не стонал, никто не шевелился.