У мусорных баков возле обледеневшей кучи помоев стояла милицейская машина. Несколько бомжей, пьяно качаясь, указывали почерневшими пальцами в сторону их собутыльника, распластавшегося на студёной земле.
– Замёрз наверное, – я тяжело вздохнула. – Не люблю стужу. Хочу в тёплые края.
– Летом кончим школу – можешь поехать поступать… в Краснодар или…
– Какой Краснодар?! – перебила я. – Родители меня так далеко не отпустят. Если попаду в региональную команду, тогда в Новосибирск. Всё же не такое захолустье, как тут. Хотя… тоже стужа.
– Ты всегда зиму так называешь, – хмыкнул Серёжа. – А почему не говоришь "мороз" или "холод"?
– "Мороз" и "холод" – это внешнее, а "стужа" – она внутри. Понимаешь? Как настроение.
– Понятно, Тань. Твоё настроение мне понятно. Ты его ещё любишь?
Ключ несколько раз щёлкнул, открывая входную дверь, и мы уже бодро снимали обувь в нашей тесной прихожей, казавшейся после улицы особенно тёплой. В ней пахло мамиными духами и меховыми шапками отца. Согреваясь в родных запахах, я размышляла, что ответить Серёже. Люблю ли я моего тренера? За два года терзаний и самобичеваний моя любовь прошла разные метаморфозы, превратившись в злость. Я злилась на свою слабость, на безволие, на неспособность победить свои чувства.
Как-то в тайге, когда отец взял меня в геологический маршрут, мы встретили лесника с собакой по кличке Вера. Папа тогда вспомнил, что у лесничего в сторожке живут ещё две лайки, и в шутку спросил: "Если ты эту собаку зовёшь Верой, то другие, стало быть… Любовь и Надежда". На что лесник, помедлив, сухо процедил: "Про Надежду не знаю. А вот самую злую суку я бы назвал Любовь. Злая она, любовь-то!".
– Ну, как тебе? – вдыхая аромат горячих пельменей, я глянула в раскрасневшееся лицо Серёжи.
– Вкуснятина!
– Ольга ведь тоже хорошо готовит.
– Она теперь важная, за профессорского сына замуж идёт, – фыркнул Серёжа, жалуясь на старшую сестру. – Постоянно придирки: то я нос не так вытер, то я чавкаю, когда жую. Тань, я чавкаю?
– Ты? Конечно, нет. Это сестрёнка твоя строгой прикидывается.
Серёжа облизнул тонкие юношеские усики. Чавкает ли он или не так вытирает нос? Он всегда был мне слишком родным, чтобы замечать его недостатки. Меня забавляла и умиляла даже его мальчишеская ершистость.
– А знаешь, я их видел… – глядя мне в глаза, прошептал Серёжа.
– Видел кого?
– Ну, Ольгу. Они думали, я спал.
Прихлёбывая горячий бульон, Серёжа рассказал, как ночью подглядывал за сестрой и её женихом. Возбуждённо жуя сладкие ягоды из компота и сосредоточенно упёршись локтями в стол, я выслушала интимные подробности про шуршащие простыни и ритмичные движения.
– Дак ты теперь знаешь, как это делается. Ведь знаешь? – запальчиво бросила я. – А Маринка притащила старую книжку "Откровения халифа". Про гарем и как там жён обучают. Написано примитивно, будто сказки, но есть… моменты.
Я подошла к замерзшему окну. Через узкую полоску, не тронутую инеем, виднелась спортивная площадка. Пацаны на морозе играли в футбол. Почему не в хоккей? Ведь скользко. Болезненно в мыслях выстроилась цепочка: мяч, футбол, волейбол и… опять мой тренер.
– Чай остывает. Бери варенье и пряники, – я отвернулась от окна и, будто чужим голосом, выпалила: – Давай сделаем это!
– Что?– Серёжа удивлённо отставил чашку.
– То, что Ольга с женихом.
– Ты шутишь?
– А ты боишься?
– Прямо сейчас? – по лицу Серёжи пробежала рябь смятения.
– Да, мне интересно. Раньше в шестнадцать замуж выдавали, а я сказки читаю и страдаю, как Маринка говорит, по женатому старику.
Серёжа медленно встал и взглядом пробежался по кухне, словно ища, где спрятаться. Резким движением волейболистки я бросила ему большое полотенце.
– Помой руки!
– Я… мыл уже, – Серёжа замялся.
Через минуту из ванной послышался плеск воды и нервный кашель. Внутри у меня пропели слова из принесённой Маринкой книжки "…и омыл он свой жезл...".
Я зашла в спальню, задёрнула шторы, быстро разделась и легла на кровать в позе, как на иллюстрациях в "Откровениях халифа". На тех непривычно смелых картинках пышногрудые красавицы, закинув руки за голову и раздвинув колени, ждали возлюбленного.
Я взглянула на своё тонкое тело и, не найдя в нём сходства со сдобными формами женщин халифа, укрылась простынёй. Комната показалась мне меньше, словно я заполнила её своим густым дыханием. Старый, лоснящийся полировкой, немецкий шифоньер, ветхая полка с книгами и даже письменный стол выглядывали из полумрака, будто ожидая чего-то и прислушиваясь к голосу Маринки, читающей ту запретную книгу, "… и укус шмеля поразил её, открывая впервые ворота…"