Но приходилось ли мне когда-либо обмораживаться? — полюбопытствовал он. «Есть много меченных морозом мужчин». — «Нет», — ответил я. «На войне, да будет вам известно, люди напрочь отмораживали ступни и уши. Мыслями, которые всегда связывают человека с одним и тем же краем, благодаря ли состоянию, которое на протяжении тысячелетий греет человека, или хотя бы прекрасным воспоминанием можно вызвать теплоту в самом себе, даже настоящий жар, но лишь до такой степени, что в конце концов всё кончается неудачей. Солдатам, зажигавшим внутри себя огонь в своей тоске по родине во время зимнего отступления из России, это чувство не помогло». Он сказал: «В такие холодные дни я сижу на своей кровати и пытаюсь вычитать истины в щетинистом рисунке на оконных стеклах, который образуется вокруг явлений из сферы искусства, может быть, из царства природы, из вселенского отчаяния, возникая как наваждение и подавляя; я пытаюсь уяснить истины, которые, думается мне, сотнями тысяч и миллионами таятся в нашей жизни и представляют собой не только слабые знаки некоего мира, что находится под нашим, некоего универсума, непознаваемого в нас». Потом он заговорил, когда перед нами появился торчавший из пруда обрубок дерева: «Все ведут жизнь посмертных масок. Каждый ее хоть раз срывал, кто действительно жил, но они-то не живут, это лишь жизнь гипсовой маски, как говорится». Ныне нет настоящих людей, есть только посмертные маски настоящих людей. Всё на свете так ужасно потому, что совершается чудовищная «умственная деформация», которая, исходя от нас, продолжается в мозгах ближних. «Кажущаяся жизнь — мнимость, уже не способная к настоящей жизни. Города давно мертвы, и горы давно мертвы. И скотина, и птица, и даже вода и всё, что в ней обитает, давно мертво. Отражения наших посмертных масок. Маскарад мертвецов», — заключил он. И пришел в нешуточное волнение, когда я сказал, что не верю в «маскарад мертвецов». «Да, юность не верит, — возразил он. — А весь мир не что иное, как маскарад мертвецов». Именно вследствие его развития и развития вне мира. «Влияние звезд, без сомнения, — небесных тел». Он пояснил: «То, что я вам говорю, есть дологическое, рефлектирующее высокоумие». Что это значит? «Это нельзя осязать, нельзя осмыслить, это есть нечто мнимое, равно как и нечто действительное в нашем традиционном представлении, это совсем не то, чем можно «оперировать», даже для Паскаля, для Декарта. Это запредельно для людей. Запредельно для свиней. Если бы неимоверное могло развернуться в голове, куда бы мы пришли, — говорил он. — Непонятное — это сама жизнь. Ничего кроме. Иногда это доходит до людей как образ, будто туча птиц, взлетевшая в небо, чтобы всё погрузить во мрак. Непонятное — это чудо. Непонимаемый мир — мир чудес, понятый — разве что чудесный». Шаг к знанию есть шаг от чудесного. «Однако исследовательский принцип утверждает обратное, как, впрочем, всякое исследование всегда утверждает противоположное выводам всех других исследований». И тут опять-таки всё не так просто. Тем не менее «наука лжет, таков ее принцип, и она разрушает, провоцируя манию величия, чудесное. Наука стремится, на определенном своем перегоне, вновь вырваться из самой себя. Это подгоняет ее. Ради этого ее стоит поддерживать». Человек не должен быть помехой науке, когда она идет вперед, выламываясь из самой себя, чтобы вернуться к людям. Он сказал: «А потом, когда наука достигнет своей цели, посмертные маски вновь станут людьми».
«Летом в трактирных садиках часто появляются люди, по которым видно, что каждый мнит себя пупом земли. Они сразу же обращают на себя внимание. Направляются к столику, стоящему в самом тенистом уголке (сейчас, в такую холодрыгу, хочется сказать "у самой печки"!) и, как иногда бывает, зарезервированному для них. Что за сдвиги в мозгу порождают представление, что ты — центр вселенной? Проклевываются и стираются миллионы таких «пупов»! Таков мир. Так устроено всё. Обыкновенное и исключительное сидят за одним столом, пьют пиво и с большим аппетитом поедают яйца. Играют в шахматы или в карты. Каждая отдельная заурядность и всякая отдельная исключительность — это и есть мир. Но что такое обыкновенное? Что — исключительное? В летний зной (как и в зимнюю стужу) люди распущенны, потому что беспомощны. Они тянут за веревки, за другие концы которых тянет мир: "Мой мир". Там они помещают его, а это значит, что здесь — опять-таки себя. Вот им и кажется, что они живут с гордо поднятой головой, вот и мнят себя центрами мирозданий. "Я умру — и мир умрет", — так они мыслят». Ему, художнику, люди представляются «чем-то вроде извращения причин», граничащего с «неисповедимостью, но только граничащего». Картина, которую можно наблюдать в летних садиках, позволяет разгадать глупейшие людские уловки. Позволяет «явиться в их мир, явиться в мир. Тактика? Какая уж тут тактика, когда ординарность держит голову как венценосная особа! Брутальность прет, как первопричуда всякой кротости, как нечто достославное, самое рафинированное, самое неподражаемое. Мысль о кружке пива ведет к грандиознейшим переоценкам, самовозвышениям: ведь мир — это я! Он начинается там, где начинаюсь я. И на мне же кончается. Он так же плох, как и я. И так же хорош. Он не может быть лучше меня, ибо он — это я. Не иначе. Он с удовольствием пьет, с удовольствием ест. Он ни шиша не знает, поскольку ни шиша не знаю я. Быть знаменитым? Да и нет. Слишком много знать, то есть знать больше, чем я, ему не пойдет на пользу, ибо тогда я заболел бы. А какая от этого радость? Сосредоточиться на говядине, на ростбифе — вот и весь мир. Человек преуспевает лишь настолько, насколько уверен, что преуспевает мир. Его гибель — это гибель мира. Мировая катастрофа — его катастрофа. В трактирных садиках мир сводится к голоду и жажде мира. К голоду и жажде каждого посетителя. Единственного и неповторимого. "Пива, пожалуйста", — означает: мир хочет пива. Он выпивает кружку и спустя время вновь испытывает жажду».
Женщины — как большие реки, их не переплыть, ночь часто оглашается криками утопающих. «Супружеская жизнь, да будет вам известно, незаслуженная мука до конца супружества. Когда состояния обеих личностей с невыносимой болью вклиниваются друг в друга, как горные породы. Когда черное вдруг перестает чернеть, а ребенок — уже не подарок судьбы. Всё обращается в противоположность. Бедность, знаете ли, выглядит уже совсем иначе, богатство оборачивается иллюзией, предваряя новое страшное заблуждение». Водичка, в которую оба гляделись, вскоре перестает им что-либо говорить. И он, и она изнемогают от чисел и цифр. Голова, вспухающая от позора и тоски, — вот что такое брак для мужчины и женщины. «Входят в церковь, а выходят из борделя. На самом деле, есть зеркала, в которых видно всё, вплоть до самой жестокой истины, до смертного мига». И всё это негласно обусловленный ход событий. Почему? Их вдруг посещают сны наяву. Предположения становятся горькой правдой. Удары, полученные во сне, вдруг болью отдаются в затылке. Память обращена к путешествиям, к возвращению в одиночество, которое вовсе и не было одиночеством. В центр большого города внезапно врывается ветер, давно считавшийся без вести пропавшим. Однако начинают трясти дерево, а уже не сбить плодов, которые так перезрели. Собака бросается за большой костью, и у кого-то наступает горькое пробуждение. Там, на лесах, примостился каменщик, тут стоит какой-то железнодорожник и смотрит на часы, а вон наверху кто-то ступает по крыше с оконным стеклом в руках… Работягам с ремнями мебельных грузчиков легко, должно быть, управляться со шкафами и столами, думает кто-то, а сам несчастен, как ни один человек на свете. А мир далеко-далеко от своего собственного театра, который он кинул вероломно, как жестокосердная мать, убежавшая вслед за любовником. Штраух сказал: «Правда выдирает человека с корнем, как сумасшедший садовник — кочаны капусты, бросая их на грядке. Это высокомерие. Вон мужчина идет рядом с женой там, в стороне, где заводы и шахты, которые его кормят, тянет за руку ребенка в бесконечном своем несчастье. И наверное, ему часто приходит на ум печальная притча о том, что тысячами людей пользуются, как носовыми платками, а потом выбрасывают с глаз долой. И в голове вертятся слова: «прибавлено», "вычтено", «свалено», "задавлено". А женщина видит, если еще в состоянии видеть, лишь измордованные лица. И рубцы на лице дочери. Об этом, если угодно, и речи заводить не стоит. Шагать — так уж вместе, чтобы вместе упасть, то бишь вместе поставить на жизни крест. "Тогда уж и с ребенком". А он думает, что это всего лишь попытка — лечь под колеса. На насыпи. Всего пара шагов. Да-да. Но грубая действительность всегда врывается во всё. То, что так безмятежно мерцает над крышами — может, это теплый воздух, — это опять-таки только начало конца. И скрипящее дерево, зловещее, как его чернота. Тем не менее всё идет своим чередом. Никто ничего не говорит. От этого еще паскуднее. Ребенок уже уложен в постель, и тут опять обдает страхом. И тот, кто лежит в постели не один, думает, что всё до ужаса злое может — стайка искр над лицом, которое рядом, — быть на самом деле. А если и не так, то всё равно больно».