На винтовку уперся — ан стою! Соображаю худо. Нетвердо стою, качаюсь — ну огрело! И ни чем-то, а воздухом! Так и душа вон… кони вороные!.. Муть в глазах… И одна мысль беспокоит, огнем режет сознание: все побегут — и я должен, а как?! Качаюсь, поскуливаю, утираю кровь… рот это… слюна сама течет, подбородок скользкий… Не могу, не имею права отстать, со всеми должен. Тужусь, упираюсь: куда сила делась?.. Взрывы землю рвут, а я стою, не хоронюсь. Осколки визжат, скрежещут, воют. Грязь хлещет, долбит. Жмурюсь. Дышу на крик. Руки дрожат.
Должен со всеми, а сам… ноги никак не освобожу. Губы кусаю. По-собачьи грязь отбрасываю. Отгребу, а она опять смыкается. Солоно во рту от крови… «Ничего себе порядок, — шепчу, — бьют и плакать не велят, шкуры!» От этих слов вроде и обрел себя, очухался. Как есть, живой и без ран.
Гришуха — без подшлемника и без пилотки. Лоб в крови. Я черпанул ледяной жижи — и ему в морду.
А уж утро настоящее! Светлынь! Ловлю себя: соображаю-то без мути в глазах. Как есть, все вижу!
Гришуха утирается, орет:
— Валерку Шнитникова — наповал, Петруху Ункова, Малыгина!.. На упреждение ударили!..
Сам дрожит, всхлипывает. А я ему опять водой в морду. Он утирается и спрашивает:
— А где Барсук, вместе сидели, а где теперь?!
Я свое твержу:
— Зеленая, зеленая, красная…
Должны же быть эти ракеты! Сам грязь с затвора, стираю, выстрелил для пробы: в порядке. Карманы проверяю: хоть в карманах грязи нет, патроны колют — рыльца остренькие, пересыпаются. Порядок… Кричу:
— Ящики составляй! — и матом Гришуху!
А ящики-то… завалило их. Голова у Гришухи без подшлемника чудная, сиротская. Ну вроде голый, как мать родила, голый… Плащ-палатка в черной копоти, дырах. Башкой ворочает, что гусак. Зубы оскалил, выкрикивает свое. Ору:
— Наверх нам будет надо!
Чую: заткнулись немцы, нет взрывов. Артналет был или как это?.. Дым оседает. Гимнастерку на себе рву — душно мне, а сам насквозь мокрый. Подшлемник сорвал, в бога-мать крою все, трясу башкой, а кашляю кровью, грязью. Кашляну — и башка звоном отходит, аж темно в глазах… А от Гришухи разит! Никак, тихоня, улестил Софроныча и хватанул цельную кружку. Лежит сердце на старшину, в обиде на него: чего не дал, пропадаю ведь!..
Ячейку завалило, вплотную подгадали, шкуры! Чуток бы — и в меня!.. Гнусь в три погибели, все не надышусь. В кашле аж до кишок выворачивает. Твержу:
— Зеленая, зеленая, красная…
Чего тянут! Чего?! И от кашля блевать. И горячий пот с меня, ну спасу нет, хошь на карачки становись…
— Есть! — И рукой тычу: вон гаснут, зеленая, зеленая, красная!.. В атаку! А, суки!
И слышу: орать начали ребята. Я приподнялся из ячейки, наверху пусто! Не лезут, а орут в траншее. И я тоже ору, а лезть наверх не лезу. Согнулся — и ору себе под ноги.
А тут Гришуха на бруствер зовет:
— Мишка, давай!
Лбину наставил, но глаза все те же, как у телка: без злобы.
А уж Барсук лезет, откуда взялся, хрен сопатый, рот до ушей, орет:
— Или хрен пополам, или п… вдребезги!
Глаза выкатил, губы в пене. И такой мат-перемат! жутче не слышал!
Лезу за ним, за самыми его каблуками, и кричу:
— А-а-а!.. За Сталина! Твою мать!..
Голо, пусто наверху! И так непривычно после траншеи, вроде нагишом перед всеми. Ну простор!
Хмарь над ничейкой. Мины хлябь вскидывают: наши или немцы — не понять. Грязь под очередями вскипает. И уж не слышу пуль.
— За Сталина! — ору, а Ефим знай матом кроет: ну такие черные слова!
Замер на секунду. Неужто бежать?! А вроде и не боязно, вроде не я стою. На ничейке, далеко за немецкой траншеей, мерцает в воронках вода. Дым за позицией вниз оползает, в тылы к немцам. Пулевые трассы порют дым. Господи, простор-то! А сам по проходу в минном поле себя определяю. Вроде и вгорячах, а соображаю как надо. Намертво принял в себя маршрут, не отверну.
Гришуха к винтовке припал и не бежит, а скачет, скачет. Что ж это он, дурень, плащ-палатку не отцепил: крылом за ним. Чуток в стороне — Барсук — тоже прет напрополую. И слева, справа начали ребята показываться.
— За Сталина! — ору и вниз, на немчуру. — А-а-а, бляди! — В самый грохот и свист несу себя! Выдираюсь из грязи, бегу. По пуду на каждой ноге, вязну, топну, ору… Над немецкой траншеей вихрится дым. И вижу: каски! Мать моя родная, они! И вой! До самого неба вой — это люди надрываются, и громче, ближе…