— К обеду. — Дед Иван переламывает ружье, — вышвыривая гильзы. — На бой не жалуюсь.
Безногий резво скачет:
— Сколько, Ваныч?
— Две.
— Чего две? — Худой не стаскивает с лица «заклепку». Лежит на спине все в той же расслабленности.
— Горлицы. Вкусные. — Дед Иван нашаривает одну из гильз, сдувает мусоринки, прячет в карман.
Я иду к птицам. На них горячее солнце и горячая кровь. Мякло никнут в ладони.
«Не клинит казна — вот и вкладывает патроны враз, — пытаюсь воспроизвести я в памяти движения деда Ивана. — Выработалась казна». Не дает покоя скорость стрельбы. Я не поспел бы, а он старик!
— Сердито лупит, — говорит безногий на ружье, — Мне бы твои гляделки, Ваныч.
— Не собираюсь тоби дарыть.
Я прохожу мимо худого. Не видя меня, он бормочет из-под «заклепки»:
— Разжились на мясцо, — улыбается во все зубы. Они у него неожиданно белые и крупные.
— Дай Боже, улову! — крестился безногий. — Деньга́ будет.
— Надоив! — говорит дед Иван. — Надоив ты: все о грошах!
Я пробую волосы запястьем. Мне кажется, они плывут вместе с зноем. Потом оглядываюсь на безногого. С ногами это был бы статный и пригожий славянин, совсем без следов татарской крови.
— Ваныч, я ж с собой вожу треноги, хлопцы сварили, — говорит безногий. — А ты все сучья под распорки. Сгорят когда-нибудь, уроним посуду.
— На хрена попу гармонь, когда есть кадило. — Дед Иван вздергивает подбородок. — У мэнэ ны сгорять.
Дед Иван споро разделывает горлиц, а я все стремлюсь рассмотреть пламя. Какого же оно цвета?..
Я пропах мятой — странный запах у тех кустов.
— Поднови костер, — велит дед Иван.
Перепела отдают рыбой и раками — это из-за кастрюли. Дед Иван сгорбился над ней, скрестив ноги. Безногий примостился на боку, худой улегся на животе, выставив стаканчик. Дед Иван смахивает с ладоней ломтики лука и разматывает тельник — там бутыль литра на полтора. Сине взбалтывается жидкость: спирт.
— Не угодно ли прохладительного? — На лице безногого восторженность.
— Поваляемся в пиве и табаке, — с задушевностью заявляет дед Иван. — Вот теперь времечко не теснит. Это, братки, чин дня. — Он заботливо прижимает бутыль к животу: спирта в ней на одну треть, не больше.
— Праздничный благовест! — говорит на журчанье спирта безногий. — Эх, сводня ты, бутылка!
Худой почесывает щетину: «Где ж тут пиво? Пиво там, а городе, по бочкам».
— Тоби после мэнэ. — Дед Иван говорит мне так, потому что стаканчиков всего три.
— Не буду, — говорю я. Может быть, я и выпил бы, но от жары сам запах спирта или водки несносен. В этот момент я впервые ощущаю, как душно и голо в степи. Насколько хватает глаз, горячий воздух ломает очертания предметов. В этой неверности воздуха то пропадают, то возникают зыбкие силуэты птиц. Они вспархивают над жнивьем — здесь воздух особенно изломан, — набирают высоту; изменяя направление, вдруг истаивают в бесцветном мареве.
— Нежные, — говорит дед Иван на кастрюлю.
Кастрюля раскалена, а пар над ней не заметен.
— А ты что ж насчет перепелов? — спрашивает безногий худого.
— Глазом-то беру, а нутро не принимает.
— Эх ты, щекотало! — подает голос дед Иван.
— С похмелья и обмилует «синий глаз». — Безногий растирает ладонями пот по шее.
— Не мясо из магазина, — одобрительно ворчит дед Иван. — Жуешь и соображаешь: чи кожаная обивка дивана, чи шо другое.
— Выпей, — предлагает мне безногий. — Живо обмилует.
— Не пью.
— Не пьет только Христос и телеграфный столб. — Безногий довольно мотает головой.
— Чай роспарэ, — «синий глаз» взбодрит, — с назиданием говорит дед Иван.
Прежде чем опрокинуть стаканчик, безногий с чувством выговаривает:
— Эх, «синий глаз», поцелуй хоть раз! — и выпячивает губы навстречу стаканчику.
— Пьянственная страсть у тоби до «синего глаза», — говорит дед Иван.
Безногий проглатывает спирт и радостно матерится. Худой подтягивается на локтях к кастрюле.
— Скучно ты жуешь, Ваныч. — Безногий шутливо морщится на спиртной дух, по-петушиному выгибает грудь. — Ах ты!.. Прибей его гвоздь!.. Подь ко мне, бутылка. Какая бокастая! Эх, осиротили мы тебя, отняли «синий глаз»…
— Худ зубами, хоть и свои, — говорит дед Иван. — Хлиб по жаре сохлый.
Одежда на нем проста и бедна, однако не неряшлива.
Все удобно и ловко на нем. И даже засученные штаны вроде уместны. Голени у него не старческие — без венозности и наростов: плотные, коричневые загаром, в шрамах, в белесых от солнца волосах. Руки в черных мозолях и трещинах, ногти обломанные, но сами руки сдобны силой и здоровьем. И грудь под рубашкой не дряблая. Я вижу игру коричневых наплывов мускулов у грудинной кости. На ногах у него не обычная по лету обувь, а войлочные тапочки, обшитые понизу кожей.