Мотоколонна бесцеремонно согнала заключенных в грязь. После они долго киснули, пропуская вереницу самоходок, окутанных выхлопами газов, оглушительно ревущих и расшвыривающих глинистую жижу. Это были новейшие САУ-152. И экипажи были такие же — «новейшие», в чистеньких комбинезонах, даже еще не замятых — коробящихся этой незамятостью.
Их сгоняли за обочины не раз. И всегда — под свист и улюлюканье проезжих солдат, особенно если заключенных обдавало грязью.
Уже в конце пути их оттеснил трофейный «опель-адмирал». И круглолицый полковник без шинели, в орденах, открыв дверцу, зычно крикнул лейтенанту-пограничнику:
— Гвардии полковник Шереметьев! Начальник штаба сорок второй. Куда их, лейтенант?!
— В 139-ю отдельную армейскую штрафную роту, товарищ полковник!
— A-а, к Топоркову. — И полковник махнул рукой.
И обилие орденов, и пшеничную дородность полковника колонна сопроводила соответствующим образом: непристойные шуточки и еще более непристойная брань. Но все вполголоса, а то и в шепот — не выдать себя, не напороться на расправу. После трибунала каждый знал, почем его тут жизнь…
Глеб обратил внимание на автомобильные кресла: из отличной красной кожи, с подлокотниками.
— Посторонись! — пропел лейтенант-пограничник.
И «опель», ныряя в глинистые выбоины, уполз вперед.
— Весна, — хмуро заметил левый сосед Глеба, человек лет сорока, в затертой шинели со следами погон на плечах. Он всю дорогу угрюмо молчал.
«Бывший офицер», — предположил еще раньше Глеб.
— Бабий денек, а у них скоро травка и цветы, — продолжил бывший офицер. — Живут же, гады! И еще мало, у нас пол России разрушили, ни кола, ни двора… А по всему, видать, уже притопали. Передок где-то под носом. Слышите?
Мощно сотрясали воздух пушечные выстрелы и далекие глухо-сдавленные разрывы.
«Бабий денек? — подумал Глеб. — Ах да! Сегодня восьмое марта… С передовой обязательно напишу маме».
В строю засмеялись, все так же сдержанно, с опаской на пограничников, особенно сержанта. Сзади, точно в затылок Глебу, топал худой парень лет двадцати пяти. Не уставая, чуть слышно, он напевал блатные песенки. У него их в запасе было никак не меньше чем на пеший переход до Берлина. Во всяком случае, за весь долгий путь он ни разу не повторился. Некоторые песни поразили Глеба острой тоской по воле.
— …День, а техника в открытую катит, — говорил бывший офицер. — И не боимся авиации. А ведь за одиночек цеплялись. Эх, кто с той поры уцелел. Недалече от Стародуба отлучился за мясом в совхоз. Скот фрицам доставался. «Мессер», подлюга, назад с околицы погнал: очередь за очередью. Я и прыгал, и петлял, а он все заходит и заходит. Со страху забился в трухлявую баньку и телячьей ляжкой прикрылся… А теперь им, видать, генеральный каюк.
— И нам заодно, — сказал штатский.
— Ох, что ж я маленьким не сдох! — подал голос худой парень сзади.
— Да уж, не на прогулку гонят, — желчно отозвался бывший офицер. — Видел на станции пустые санитарные составы? Значит, быть наступлению и большой крови. — Бывший офицер выматерился, поскребывая руку под рукавом. — Не успеешь прибыть на фронт, а уж вошь тут как тут. Сколько раз замечал.
— Пиджак вонючий, иди в ногу! — прикрикнул кто-то из второй шеренги. — Подошва оторвалась, боров. — И проворчал с угрозой. — Дрыгалки перешибу, паразит!
— Хам! — разозлился штатский и подавился криком. Глухой, но резкий удар, от которого мотнулась голова, пришелся между лопаток.
«Какая она, передовая? — с гордостью раздумывал Глеб. — Наконец-то! И как звучит: пе-ре-до-вая!»