— Вы не бойтесь, — сказал Глеб немке, подыскивая выражения поточнее, — вам ничего плохого не сделают.
— О, данке, данке, герр офицер!
— Я не офицер. Я солдат. А вы кто?
— Элизабет Конрад, — женщина игриво шагнула к двери, — экономка графа…
Фамилию графа Глеб не разобрал, и к тому же экономка говорила на диалекте.
— Вот так ординарец, — удивился капитан, и его голос впервые утратил категоричность в интонациях, — Откуда немецкому обучен? — Он с уважением и впервые с интересом оглядел Глеба.
— Папа в школе преподавал.
— А где он?
— Убили в марте сорок второго у Ильмень озера.
— Ради Бога, в чем я провинилась? — Немка заломила руки. — Меня расстреляют?
— Не волнуйтесь, — сказал Глеб, гордый общим вниманием, — вас никто не тронет. Слышите перестрелку? Война, фрау Конрад.
— Она экономка, — доложил Глеб капитану. — Не хозяйка. Ее, наверное, имущество оставили стеречь.
— Тем более не повредит посидеть, а то… — сказал капитан опять своим обычным голосом: бездушная команда, а не речь. — А ну, фрау, битте-дритте под запор!
— Вы спасли меня, молодой человек… Вы не бойтесь, я не больная…
— Что вы! — Глеб густо покраснел. — Я!.. Я!.. Так нельзя! Это стыдно! Понимаете? Грязно… Причем тут… — Он дрожащими руками шамкнул крючок и догнал капитана.
Окна в гостиной были завешены и подоткнуты одеялом. На непривычно просторном столе красного дерева во всю чадила коптилка. Тут же лежал портсигар.
«Стекла выбиты, — догадался Глеб, — а без одеял холодно».
— Заверни вон то, крайнее, — распорядился капитан. — Дай дыхнуть, а то до победы околеем здесь от удушья. — Казалось, он с усилием поднимает веки.
Капитан сел и принялся читать бумагу за бумагой, с нервной торопливостью доставая их из полевой сумки; после достал карту и с четверть часа разглядывал через лупу, почесывая голову и что-то бурча. Не отрываясь от карты, он распорядился:
— Марш к сержанту Пыжову за кипятком! Кухня — за сараем… Побреюсь. — И кивнул Глебу: — Вон, возьми вазу в буфете. Пополнее набери.
После капитан брился, а Глеб держал перед ним большое зеркало, скорее всего оторванное кем-то от трельяжа. Об этом Глеб догадался по щепе от фанеровки, торчащей в нескольких местах.
— А теперь к Пыжову за обедом! — скомандовал капитан, выхлестывая остатки воды на лицо.
Глеб принес два котелка горячей рисовой каши.
— Опять, — поморщился капитан. Он покопался в вещмешке и выставил на стол консервные банки.
Глеб вскрыл их и вывалил тушенку в котелки.
— Побольше вали, — сказал капитан. — Не жалей, тебе еще расти. — Он потер глаза, подавляя зевоту. — Почти двое суток не сплю, до этого — всю войну. — Капитан отвалил от своей порции добрую половину в алюминиевую миску (он, пошарив, извлек ее из своего вещмешка), воткнул ложку, встал, буркнув Глебу:
— Айда, переводить будешь.
Тяжело ступая, горбясь усталостью, капитан пересек комнату, спустился на площадку перед входной дверью и, повернув под лестницу, спустился еще на несколько ступенек к помещению, где томилась фрау Конрад. Капитан постучал.
После паузы за дверью послышались шаги.
— Это мы, фрау Конрад, — сказал Глеб, запинаясь.
— Да, я готова, господа, — раздался женский голос.
— Она готова, — сказал Глеб, глупо улыбаясь.
Капитан смахнул рукой крючок и толкнул дверь.
У порога стояла фрау Конрад и с болезненным напряжением всматривалась в пространство перед собой. На площадке перед дверью было заметно светлее, чем в комнате.
— Ну, спроси, как она там себя чувствует, — приказал капитан.
Глеб перевел слова капитана.
— Как чувствую себя… — Женщина шагнула навстречу. — Я готова, господа… я…
Капитан сказал Глебу:
— Насчет другого… у нее там есть сортир и умывальник тоже. Не пропадет. — Он поставил миску на табуретку возле двери. — Миску и ложку не забудь, ординарец. Они со мной с начала войны. Все вымоешь — и мне в вещмешок.
— Слушаюсь, товарищ капитан.
Женщина отпахнула пальто и с нажимом повела по кофте большим и указательным пальцами, рисуя выпуклости грудей, но выражение глаз, дрожь в пальцах и голосе, заискивающая поза, свидетельствующая о немедленной готовности к любой команде, — все выговаривало о крайнем страхе и отчаянии, почти непереносимой физической муке.
Глебу стало не по себе. Он перехватил движение ее руки, не без робости стиснув запястье; женщина машинально пыталась очерчивать линии грудей, выпячивая их.