Глеб вышел из дома — и замер, а после опять сел на порог, прислонясь к двери. Снег подбелил землю, а из серой мути, шевелясь, падали новые и новые хлопья. И такие крупные и так густо — Глеб ничего не различал в десяти шагах. Ну Новый год!
Он снова вспомнил Элизабет Конрад — и застыдил себя. Вспоминал похоронки на столе у старшины: сотни пустых бланков. И с ужасом думал, что живые люди вокруг, по существу, уже мертвецы. После он позабыл о похоронках и вспоминал училище. Об аресте и трибунале Глеб старался не думать. Он сказал себе, как бы навсегда отрешаясь от прошлого:
— Усни, обида.
За два часа он продрог даже в полушубке и не раз добрым словом поминал интендантов.
Если признаться, если наоткровенную: он с трепетом и благодарностью обнял бы Элизабет Конрад, но не как солдат с автоматом, которому женщины из боязни уступают во всем, даже в самом сокровенном и божественно-возвышенном («божественно» — это единственное слово, которое Глеб принял от религии), а только если бы Элизабет Конрад ответила ему по зову сердца!..
Погодя Глеб высчитал, что она старше его на восемнадцать лет; стало быть, годится в матери. А он твердо убежден, это незыблимо в нем: гадко и недостойно желать женщину, которая годится в матери, это сродни кровосмесительству и к тому же оскорбит, унизит любую женщину.
Глеб прижался к своему ППШ и весь ушел в невозможно-сладостные мечты. И никакие запреты не способны были укротить воображение. Женщина — милая, дорогая, неужто ты когда-нибудь заметишь меня и полюбишь?!
Когда рота походным порядком следовала к фольварку Хоффе, ветер уже намел сугробы, завалив траву, грязь. Дорожная жижа смерзлась в комья; нога юлила, подламывалась, неокрепший ледок лопался, и грязь расплывалась черными пятнами. А снег сыпал, сыпал…
В Хоффе — фольварк растянулся вдоль шоссе — рота прибыла затемно. Между сараями громоздились орудия, торчали рыльца минометов, расхаживали часовые, похожие издали на белые кочки.
Капитан остановил лакированный катафалк, обитый черным и серебряным крепом, заставленный бидонами, мешками, тюками, и спросил ездового, где штаб части. От ездового разило сивухой. Он по-пьяному путано объяснял, с азартом и прибаутками покрикивая на лошадей.
— Ладно, езжай! — Капитан поморщился и резко скомандовал: — Батальо-о-он! Стой! На ле-е-е-во! Вольно! Перекур! Из строя не выходить! Старший лейтенант Рожнов вместо меня!
Катафалк торжественно прокатил вдоль строя. Солдаты (бывшие заключенные) проводили его хохотом и свистом.
Глеб взглянул на строй и опять вспомнил похоронки — стопки пустых бланков. Он шагал за капитаном и пытливо шарил взглядом по шеренге, выщупывал фигурки отдельных солдат. Уже на всех готовы похоронки, только проставить имена. Судьба их уже списала. Вот эти люди — уже мертвецы. О себе Глеб не думал, ни на мгновение не сомневаясь, что выживет.