— А почему стрелять запрещено? — испуганно спросил Глеб, вспомнив угрозы полковника.
— Вдруг соседние фрицы подоспеют на помощь. Наши и не выбили их — самих под все бока кусают. — И капитан выматерился.
Глебу не приходилось слышать, чтобы люди ругались так страшно, не безобразно, а угрожающе-страшно, каждое слово — выкрик, и как проклятье!
Они подошли к роте. Капитан крикнул на свой лад — звеняще, высоко:
— Офицеры, ко мне! — и швырнул папиросу.
— Офицеры, к «бате»! — загалдели по шеренгам.
Пока собирались офицеры (они появлялись из темноты в короткой побежке, сосредоточенно-серьезные, и все — с автоматами), капитан извлек карту и фонарик. Глеб отступил на пяток шагов, помня обидное замечание полковника. Однако кое-какие фразы из боевого приказа долетали.
— …Главное: без выстрелов, втихую, — настаивал капитан. — …Два взвода с флангов двинутся по зеленой ракете… там, между дюнами, помните — показывал днем — проберетесь незаметно. Маскхалаты не дали, но и так пройдете, должны пройти. Я там на брюхе все ополз: можно пройти… А ты, Рожнов, — по моей команде, чуток позднее. Я посыльного пришлю. Тот самый маршрут — по азимуту, компас у тебя. Повтори… Верно, Рожнов! По компасу, а там и увидишь ветряк. Запомни: ни на шаг в сторону! Ни на шаг! В этот раз пойдете впереди, всем офицерам идти впереди! Все! Никаких «ура»… штыками, прикладами… Они в подвале… Овчарки… Пароль…
Доносились до Глеба и солдатские голоса.
— Артиллерист сказывал, цепко держатся фрицы. Эх, проиграла нас родина-мамочка в стуколку!
Кто-то с вызовом ответил:
— И получше людей убивали.
— Ну и что? А свою жизнь не жаль? Не жаль?!
— Это верно: всякий Тит за себя стоит…
Глеб заинтересовался и бочком подвинулся поближе. Батальонный строй распался в жидкую, растянутую вдоль домов толпу. Многие солдаты выпивали, покрякивая. Иные уже выпили и теперь стояли, раскорячась, или вовсе сидели на корточках.
— Фельдшер Колька божился — мы третьи на его веку в роте!
Темные фигуры с края взвода сбились в кучу.
— Гнешь, зануда!
— Брось лапти плести!
— Ну, ты, ты! Рыдало сперва утри!..
— Спроси сам, жаба! Он в роте второй месяц, а «батя» и того раньше!
— Мать моя родная! — Кто-то выразительно присвистнул. — Накрылись п…, братва!
Глеб услышал плевок и матерную брань; впрочем, матерились едва ли не все. И скорее это была не брань, а обычное, принятое средство общения и выражения чувств.
— День на нас лишний пожалели!
— Под сраку…
— Не баб мять в тылу, мешочник!
— Заткнись, харя!
— Я те заткнусь, кровью срать станешь!
— Не лайтесь…
— Водочки бы… За упокой души…
Говорили много, но все же большинство ожидало молча. Глебу даже показалось — обреченно. Ему наскучила пустая болтовня, и он разглядывал пушку.
«Зачехленный ствол, как труба, — думал он с восхищением. — Голова влезет…»
Удовольствие от прижатого ППШ — ствол вниз, вдоль бока — ни с чем нельзя было сравнить. Глеб даже подумал: «Ради этого стоило рискнуть и пережить ужас позора и эту угрозу — расстрел! Какое же великое чувство — не видеть больше следователя…»
Из строя протиснулся Светлов. Молча поглядел на орудие и сказал:
— 152-миллиметровая гаубица. Дальность огня — свыше семнадцати километров. Вес снаряда — сорок пять килограммов…
— Инструмент что надо, — сказал кто-то.
По тону Светлова Глеб догадался, он, Глеб Чистов, теперь для всех не просто солдат, а прежде всего ординарец «бати» — величина! И с ним желательно иметь добрые отношения. Во всяком случае, ничего от прежнего тона в голосе бывшего подполковника не улавливалось.
— Зажрались, — пустился в рассуждения Светлов, — только погляди вокруг. С нас спрос-то невелик… Только погляди… А ну как пойдут на прорыв те, что прижаты к воде. Прорвутся — факт, и большую кровь пустят. Полюбуйся на это воинство… Эх, учили нашего брата, учили — и бестолку! Разве это боевые порядки, позиции? Наверное, и сторожевых охранений нет?..
Глеб, кивая, прислушался к восклицаниям и смешкам слева от себя. Кто-то рассказывал:
— …Присовокупился я, стало быть, в трамвае по случаю давки, к ляжкам старушки, не отлипну. И познакомились. Морда козья — уж в каких годах, зато задняя часть, братцы! Печкой так и пышет! Манежились мы таким образом на формировании с полмесяца. Это еще до трибунала, я тогда гвардии старшиной числился и два ордена носил… И свою старушку — за полсотни ей, сдохнуть на этом месте, коли вру, как есть, гораздо за пятьдесят! — я бы ни за какую девку-кобылу не променял. Ну курвой быть, коли вру! Да я ее и не променял. Поверишь, выносливее любой молодки! И мозги у нее целиком только на это дело повернуты. Да в каждое увольнение — не слазил… На политзанятиях так сладко: слушаешь трепача какого-нибудь с газетой, а сам знай, об ней вспоминаешь, все фокусы с ней представляешь. Аж, мать твою, за штаны держишься!..