Спрашиваю:
— Что это за ночные взрывы, товарищ майор?
Погожев в шинельке под ремнями, на груди бинокль, кубаночка лихо заломлена. Смотрит на комбата, недобро смотрит. Глаза светлые, круглые, бесстыжие, однако запавшие. Не до баб ему — это точно.
Седов объясняет:
— Часть минного поля сдетонировала на шальной снаряд.
Ватничек на нем замасленный, шапчонка куцая, не первого срока. Однако петлицы кубарями наружу.
Говорю:
— Поостереглись бы, товарищи командиры, за петлицами тут особый надзор.
— У меня несколько бойниц под огнем, — докладывает Лотарев. — Насквозь шьют, сволочи! Снайпер тут у них… Один или несколько — не поймешь.
У Лотарева лицо невеселое; как застыло в одном выражении, так и не меняется. С Солнечногорска это у него, как в армейское обрядили и на взвод поставили. Из техников он, по электричеству. А нынче наш ротный. Глядишь, войну и генералом кончит, тем более член Партии.
— Пересрали вы все тут. — Погожев меня из ячейки выставил — и к бойнице: долго смотрел. После повернулся к Седову: — Научу батальоном командовать! Силантьева в трибунал.
Ноздри от гнева широкие, дышит шумно. Крепко от него потом разит. И повел за собой командиров. Горбятся — как есть, в один рост с Лотаревым. Все правильно, так сохранней. Уходят — и скороговорка Седова:
— Какая здесь может быть линия боевого охранения, где?
Старшина задержался, сует мне газетку для курева. У меня аж слезы. Ах ты, Софроныч!..
Они уже за Гришуху ушли, а все Седова бас порыкивает, не отговорится никак комбат.
Лейтенант Силантьев — командир соседней роты, физкультуру преподавал в школе, отличный мужик…
Сучок ощупываю. Спасибо тебе, родной, жизнь спас. Глажу его. Жить останусь — век помнить буду… Жду, совсем уйдут — тогда и курну. Ну, Софроныч!
По всей траншее капель. Под настилом вода — тухлая, загаженная, влажное обмундирование не согревает. Свитер бы, как у Погожева. У него под гимнастеркой — свитер, серый ворот на стоечку гимнастерки завернут. Ему можно быть чистеньким. Вон, подворотничок, белее не бывает. Ему можно — за ним Севка Басов приглядывает. Его Погожев себе в ординарцы определил. Севка ему еду таскает, греет, бутерброды мажет, обмундирование стирает, чистит, в общем, следит…
Винтовка теперь в порядке. Гильзу высадил. Без каприза стрельба, знай нажимай… Водой бы только не заливало. С ней грязь ползет. Чего только нет: осколки, щепа, ветошь, гильзы — все тестом выдавливается через колья, горбыль, шлепается в воду на настил.
Над бруствером — комары-толкунцы. Эти ничего не боятся. Пули, а они пляшут… Раза три-четыре прошелестели снаряды. Легли в тылу… Сон морит, зеваю… Нас заливает, а немцев в низине и подавно, не до стрельбы: воду за бруствер выплескивают, долбят. Ага, жабы, не по нутру!
Братва патронов не жалеет. Я тоже, как всплеск — весь магазин туда. Не им же только нас в нужде ловить. Пусть тоже на карачках…
Раз стоит Россия — стало быть, мы всегда побеждали. А как же иначе? Раз мы, целый народ, существуем — стало быть, побеждали прежде, во всех войнах брали верх. Иначе нас не было бы. Вот так, как Леньку, Семена, Виктора… Всех извели бы.
Подранили у немцев кого, или приказ — одним словом, враз прекратили работы. Поле раскинулось себе под туманом — и никакого движения. Тоскливо. Смотрел, смотрел. Приклад к плечу, пальцем на спусковой крючок — молчит самозарядка!
Что там внутри? К затвору не подступишься… Я снова в бега, тороплюсь за шомполом к взводному. Стараюсь не шуметь. Настил скользкий, узкий. От земляков отбоя нет, рады живой душе. Каждый за плащ-палатку дергает. Обросли, но не щетиной, а как я — пухом. И все рожи в грязной коросте, на чертей походим. Унков за штанину поймал, щерится:
— Яйца не отшибло? Ну а остальное — не беда, прирастет, Миша.
На цигарке огонек еле слышно потрескивает. И газеты, и махорка у нас на самом сухом месте: под барахлом на груди. Я еще сухой обрывок от Ершова получил: целое богатство. Смолим вовсю, главное — дым раздувать, чтоб в бинокль не углядели.
Морда у Барсука осунулась — ну щучья и щучья, шутит:
— А у тебя теплее, чем на дворе. — Кряхтит, усаживаясь. Подмигивает. — Зубы чистил, красноармеец?
Голодно, холодно, на сон клонит, а от махорки пьяно. Спрашиваю:
— Выживем?
Барсук бубнит:
— Родители бранят не за то, что играю, а за то, что проигрываю… Отыграюсь. Выследил снайпера, не уйдет, бинокль бы…