Но когда Хакон ушел, Гест кое-что придумал. Конечно, он жил в безупречном мире, который не хотел покидать, но в этой безупречности кой-чего недоставало, и остаток нынешнего дня и весь следующий мастерил из дощечек от старых ящиков водяное колесо, насадил его на круглую спицу, а концы ее закрепил меж камней по берегам садового ручья. Колесо было почти такое же, как то, какое некогда сделал ему отец, только чуть побольше, и вертелось оно медленнее, потому что этот ручей тек неспешно. Странно, думал Гест, почему я раньше не догадался сделать колесо, ведь оно успокаивает, как тогда, в детстве, а еще думал о том, что когда-нибудь сюда придет Гюда, спросит, что это за штука и нельзя ли ее к чему-нибудь приспособить, а он скажет, что нет, просто на колесо приятно смотреть, и она с ним согласится.
Следующие несколько дней он мастерил скамейку, низкую, чтобы сидеть, не болтая ногами, возле водяного колеса и слушать журчащий голос Йорвы, хотя от детства его отделяло целое море; водяное колесо и шелест фруктовых деревьев — два его мира разом.
Но Гюда не приходила.
И это его огорчало, словно он не желал понять, что был всего лишь орудием этой загадочной женщины, которая соединила в себе двух других его возлюбленных, Ингибьёрг и Асу, соединила в существо более высокого порядка, сохранив при этом собственную неповторимость. Колесо вертелось день и ночь, а она не появлялась, даже не зашла спросить, как поспевают яблоки, хотя в минувшие годы никогда об этом не забывала.
Однако Гест снова увидел свои руки за работой, а тот, кто видел свои руки за работой, вечен и бессмертен, и он снова взялся резать по дереву, на досуге, когда не писал, и прежде всего сделал красивую спинку для скамьи, вырезав на ней тот же узор, что на фронтоне органа в церкви Святой Троицы. Потом он украсил резной каймою одну из лопастей водяного колеса и обнаружил, что она превратилась в живую змейку, которая увлекала его взгляд и мысли далеко-далеко. Пришел Обан, долго любовался колесом и змейкой, посидел на скамье и сказал, что теперь Гест, наверно, понял, как важно им было остаться в Йорке. Обан, конечно, не Гюда, но и он тоже ногами не болтал и сказал то, что нужно, то, чего Гюда, пожалуй, в конечном счете не сказала бы.
Исподволь в голове у Геста начал обозначаться другой вопрос, давнишний, коренящийся в боязни, что длиться вечно ничто не может, и сводившийся к тому, о чем они с ярлом говорили еще при первой встрече, к закону в душе человека, ведь мог ли ярл в самом деле — пусть даже состарившись и устав от жизни — не испытывать ни малейшего поползновения отомстить новому норвежскому конунгу и вернуть себе отчий край, неправда ведь, что он сидит здесь тихо — мирно?!
И когда однажды под вечер пришел Гримкель и сообщил, что Эйрик желает с ним говорить, Гест тотчас отправился в замок, чтобы получить окончательный ответ на свой вопрос: как ты сумел задавить в себе жажду мести? И ярл наверняка скажет: только силою воли. Потом он, вероятно, слегка усмехнется и добавит, что Хакон и король Кнут все равно отвоюют отчий край, умный человек обретает то и другое, и месть и уважение, поскольку слово свое не нарушает, не в пример глупцу, которому не дано ничего.
Но ярл не дал ему повода заговорить об этом, он полулежал в мягком кожаном кресле и повел речь о давних переговорах насчет мира в Шотландии, решительно заявил, как важно, что Гест запоминал все слово в слово, а главное, что добился соглашения именно он, ярл, а не Хакон.
Гест удивился давнему и совершенно никчемному упрямству, с каким все это было сказано, а потом на него вдруг снова нахлынула зимняя стужа, и он почувствовал, что его видят насквозь, неусыпно за ним следят, — неужто ярл знает, чем он занимался в монастыре?
Он покорно промямлил, что конечно же все помнит, но ярл не успокоился, пока он не пересказал все, сперва своими словами, потом ярловыми, особенно подчеркнув роль Хакона — неосведомленного заложника и все ж таки сына своего отца.
— Значит, Кнут не одобрил это соглашение?
— Нет, — ответил ярл, уже спокойнее.
— Он считает это предательством?
— Да, — сказал ярл и закрыл глаза в знак того, что аудиенция окончена.
Гест пошел восвояси, изнывая от нового беспокойства, в особенности загадочным знаком ему казалось то, что за все время в замке он ни разу не вспомнил о Гюде, а ведь был так близко от нее, только открой дверь и…
Вновь настало лето, как никогда знойное и душное, Гюда выходила со свитою в город, и Гест издали наблюдал за нею; в противоположность супругу, она была совершенно неподвластна времени, если не считать подушечки жира на шее, заметной на ярком солнце, но это Гюду не портило, она как была, так и осталась небесной гостьей на земле.
В город прибывали торговые корабли и купцы, ибо Йорвик процветал в мирном своем великолепии, приехал новый архиепископ, получил торжественную аудиенцию у ярла, проинспектировал монастырь — водяное колесо весьма похвалил, — послушал раскаты органа в церкви Святой Троицы. А в тот вечер, когда Гест вез из сада первые осенние яблоки, он вдруг заметил знакомый силуэт впереди конного отряда, который аккурат спешился возле замка, — тяжелая ширококрылая птица опустилась на деревянную крестовину, вбитую в землю одним из приезжих. Это был Митотин, а возглавляли отряд Хавард и его брат Эйвинд, более не страдавший таинственной лихорадкой, но, как и все остальные, потный, красный, запорошенный дорожной пылью.
— Маленький исландец, — вскричал Хавард, поднял его с телеги, заключил в объятия и, судя по всему, не держал зла на ашингдонского «древолаза». И Хавард, и его брат были одеты и вооружены, как англосаксонские хёвдинги, и цвет лица у обоих изменился — серый оттенок исчез без следа.
— Мы прибыли повидать ярла, — сказал Эйвинд, хлопнув по ладони пергаментным свитком. — Но он, говорят, не принимает.
— Хворает он, — отозвался Гест и первым вошел в замок. В аванзале за столом сидел Гримкель и с превеликим усердием что-то писал, за спиной у него в углу спал единственный стражник.
— Он не желает, чтобы его беспокоили, — буркнул аббат.
Но Гест смело отворил дверь; ярл, лежа на столе, шепотом разговаривал с Обаном, которого призвал осмотреть гнойник в горле, мешавший ему глотать и говорить.
Гест шагнул ближе, сообщил о новоприбывших.
Ярл покосился на вошедших, сделал Обану знак удалиться, опять-таки жестом велел и Гесту выйти вон и прислать сюда Гримкеля: пусть послание переведет надежный человек.
— Кто не пишет, не будет и читать, — шепотом сказал он Гесту, с каким-то непонятным упрямством.
Гест вышел на улицу, где воины меж тем расположились в траве отдохнуть. Хавард развязал мешок, достал еду, пригласил Геста сесть и стал рассказывать, что два года провел в Норвегии, в Хове. С неизъяснимым трепетом Гест слушал рассказ друга о жизни в усадьбе на берегу Мера: старый Ингольв постарел еще больше, но правил своею отчиной с прежней хёвдингской суровостью, к великой досаде Сэмунда, и оба они были ярыми сторонниками конунга Олава.
Упомянул Хавард и о сыне Асы, мальчонке сравнялось семь лет, и Ингольв называл его теперь не маленьким трэлем, а маленьким конюшим, возможно, он и станет наследником, коли его не обставят двое сыновей Раннвейг, с которыми она воротилась домой, проведя четыре года в Халогаланде.
Гест не решился подробнее расспросить об Асе, о ребенке — растет ли тот как положено или маловат для своих лет, ласковый эпитет «маленький» несколько встревожил его, — и о Сандее; в глазах у него рябило, а Хавард засмеялся и сказал, что с охотою расскажет и больше, пусть Гест только попросит, — нравилось ему вить веревки из побратима. Пересилив смятение, Гест попросил. И Хавард не спеша поинтересовался, знает ли он, что у Ингибьёрг не одна усадьба, а две. Гест, как наяву, увидел перед собой эти две усадьбы у подножия гор, увидел мост через реку, который строил своими руками, когда Ингибьёрг, стремясь развеять печаль по мужу, решила соединить усадьбы в одну.