— Здесь можно покурить? — спросил Лузгин, наевшись.
— Да курите, курите, — разрешила хозяйка. — Наш ведь тоже смолил где ни попадя. Я ему говорю: парень-то, стой на тебя, еще школу не кончил, а уже рассмолился. Дымищем весь дом провоняли…
— Я лучше выйду, — предложил Лузгин, но хозяйка сказала:
— Не велено!
Их задержали в сумерках, когда они брели заросшей старой колеей через болотистую низину. Направление было выбрано Храмовым, как только они притопали по дороге на опушку. Шоссе уходило в глубь леса, и там, на первом повороте, лежала на боку громада «броника» с торчащими нелепо толстыми колесами. Лузгин уже двинулся было туда, но Храмов схватил его за рукав и поволок направо, под деревья, выдыхая на ходу: «Нельзя, нельзя!» и лишь потом, когда Лузгин стал спотыкаться и хрипеть, Храмов сжалился над ним и затащил в густые новые посадки, где Лузгин рухнул на бок, содравши локтем мох до песчаной сухой земли. Темные мушки летали в глазах диким роем, постепенно рассеиваясь, и Лузгин увидел перед носом выводок красивых одинаковых маслят, собирать которые он страшно не любил, потому что при чистке верхняя лаковая на вид пленочка настырно прилипала к пальцам. Храмов даже не присел, ворочал головой и беспокойным голосом рассказывал Лузгину, почему нельзя соваться к подбитой бронетехнике — «духи» минируют. Лузгин хотел спросить, как это было там, на блокпосту, но воздуха едва хватало на дыхание. Храмов нервничал, хрустел сапогами по мху; Лузгин поднялся кое-как, и дальше они не бежали, а шли быстрым шагом, огибая ложбинами покатые бугры, просторно поросшие крупными соснами. Храмов на ходу, не оборачиваясь, восторгался отвагой Лузгина и все спрашивал, как это он успел передернуть и взвести, а Лузгин не мог понять, о чем говорит этот парень в дякинских куртке и шапке. Начинало темнеть, теперь уже их точно не догонят, но Лузгина грызла новая тревога: в темноте они обязательно заблудятся. Ему припомнились байки бывалых людей о том, как лес человека гоняет по кругу, — значит, они рискуют снова выбрести к деревне, и он все чаще стал спрашивать Храмова, но тот лишь бормотал в ответ: «Все нормально, Василич» — и ловко нырял между соснами. Потом они наткнулись на колею, Храмов наконец обернулся: «Ну, что я говорил?» Посреди колеи Лузгин зашиб ногу о пенек в густой сухой траве, заругался от боли, сбился с шага и отстал от Храмова; тот подождал его у взгорка на краю низины, и, когда они полезли вверх, цепляясь руками за ветки, им приказали не двигаться. Лузгин полустоял-полусидел; по бокам зашуршали, затопали, потом его рванули вниз за пуховик и бросили лицом на землю. Он расцарапал щеку, и она до сих пор надоедающе саднила, но глупо было выпрашивать у деревенской бабы одеколон или лосьон: одеколон, поди, давно уже был выпит, лосьонов тут не знали отродясь. А пирог был сухой и чай жиденький.
— Ну что, Василич, подхарчились? — Водитель Саша улыбался, ухватившись руками за дверные косяки. — Пошли, командиры зовут.
Перед Храмовым стояла кружка чаю и кусок того же пирога. Лейтенант Воропаев, он же Коля-младшой, сидел напротив Храмова на стуле, глубоко сунув ноги под стол. Спиной к окну расположился мужчина средних лет в военной форме без знаков различия. На столешнице лежал листок бумаги с нанесенным от руки планом: дорога, улицы, квадратики домов.
— Ну, не припомнили точно? — спросил мужчина, и что-то в его исхудалом лице показалось Лузгину неясно и тревожаще знакомым.
Лузгин перевернул листок и всмотрелся. На плане были новые пометки, наверное подсказанные Храмовым.
— Если это дом Дякина, — сказал Лузгин, проехав пальцем по бумаге, — то, значит, где-то здесь. Или здесь. Да я же вам говорил, что там, в деревне, я вам покажу, я этот дом запомнил.
— Хитришь, Василий, — усмехнулся Воропаев. — Туда мы тебя не возьмем, не надейся. Будешь здесь сидеть под Клавкиным контролем. Хватит, нагулялся.
— Возьмете, — произнес Лузгин. — Или сам пойду. Вы уйдете, а я следом. Вам же хуже будет, если потеряюсь.
— А давайте мы его в разведку пустим, — сказал мужчина за столом. — Повязка есть. Наврет чего-нибудь, ему поверят, журналисты врать умеют. Убедительно.
— Кончай, Соломатин, кончай издеваться. — Воропаев кивнул на незанятый стул; Лузгин, поразмыслив, уселся. — Василич «духа» грохнул, в сортире замочил!
— Не в сортире, а возле. Это я был в сортире, а тот над окопом стоял.
— Ну, представляю, картина! — Воропаев откинулся на стул, и спинка заскрипела. — Василич на толчке и вдруг, блин, с пистолетом! Ну, этот черный удивился… Ты знал, Василич, что пушка на взводе?
— Ничего я не знал. Наткнулся раньше, спросил у Коновалова, зачем в сортире пистолет. Коновалов сказал: чтобы с голой жопой врасплох не застали. Потом ящик увидел и вспомнил.
— Повезло тебе, Василич, — сказал Коля-младшой. — Ты вообще, смотрю, везучий.
— Угу, — сказал Лузгин, — просто полный везунец. Как с вами поехал — ни дня без стрельбы.
— Вернетесь героем, — сказал Соломатин. — Напишете красиво, вам премию дадут.
— Кончай, ты, Солома, — сказал Воропаев. — Журналисты тоже разные бывают.
Когда их привезли в деревню и затолкнули в этот дом, то первыми, кого Лузгин увидел, были Воропаев с Соломатиным, и Лузгин обрадовался так, как никому не радовался в жизни, и чуть ли не бросился Коле-младшому на шею; Воропаев тряс его и тискал, а Соломатин стоял в стороне и разглядывал без привета в глазах. Лузгин все рвался рассказать про Казанлык и как там получилось, а Храмов молчал, словно пленный, и Лузгин не сразу понял разницу его и храмовского положения. Хорошо еще, подумал он, что парень пришел с автоматом, с оружием, как настоящий боец. Потом их увели на кухню, и тут же Храмова позвали на дознание.
Он не задавал вопросов Воропаеву, а тем более худому мужику в форме без петличек и погон, но с былым репортерским азартом сказал сам себе: «Поздравляю, вот ты и попал к партизанам, а это не слабее интервью с Гарибовым!» Присутствие Коли-младшого и вовсе расставило все по местам: его отлучки на «Урале», разговоры с недомолвками, Сашино подмигивание и как Елагин прикрикнул на разболтавшихся. Вот, значит, как оно устроено. Вот откуда у «лесных» боеприпасы и горючее, и ночуют они не в лесу, а в деревне по теплым домам как нормальные люди, и всем, кому надо, про это известно, а другим и ведать не положено. Так что, увы, про это не напишешь, ну и ладно, зато я теперь среди знающих, здесь есть чем гордиться, и бог с ним, с репортажем, знание важнее.
— Утром в Казанку уходит машина, — сказал Соломатин, — можем отправить товарища.
— Ну уж нет, — сказал Коля-младшой. — Я его лично, за ручку…
И это Колино «за ручку», и соломатинское ровное «товарищ» так задели сердце Лузгину, что он опустил голову к столу и заморгал, чтобы не заметили.
— Пусть отдыхают, — распорядился Соломатин. — Где будем размещать?
— Да здесь, — Воропаев прихмыкнул. — Мужик в отлучке, будет в самый раз.
— А где мужик? — спросил Лузгин по-глупому и понял, что краснеет, потому что расцарапанную щеку стало жечь и дергать пуще прежнего. — Стыдно, Коля, стыдно, я же совсем не об этом, вы знаете…
— Да где-то на заработках. Как весной ушел, так ни слуху ни духу. Он Соломе родственник какой-то, да, Солома?
Соломатин промолчал, и Лузгин только теперь увидел, что Воропаев слегка выпивши, а этот трезв как стеклышко, потому и недобр.
— Ну ладно, пошли, — проворчал Воропаев. — Клава, двух кавалеров тебе оставляем! Один молодой да ранний, а второй совсем старый, но о-опытный. Ты с ними осторожнее! Они, блин, ходоки еще те…
— Из дома ни шагу, — приказал Соломатин. — Утром за вами придут.
— А пистолет? — спросил Лузгин. — Ваши люди его отобрали.
— И правильно сделали.
— Что за гадство такое, — подумал Лузгин, второй пистолет реквизируют.
— Мне бы чаю еще, — сказал Храмов.
Спать им пришлось в одной комнате на узких кроватях по двум сторонам от окна. Лузгин стеснялся, что будет храпеть, но первым зачирикал Храмов и вскоре так распелся, что Лузгин и пальцем прищелкивал, и цокал языком — не помогало. Тогда он выпростал ногу из-под одеяла и стукнул пяткой по краешку панцирной сетки. Храмов дернулся во сне и храпеть перестал. А перед сном они усердно пили чай, который подносила им хозяйка Клава, уже без кофты и совсем не такая старая, как раньше показалось Лузгину. Он слушал храмовский рассказ про налет: взяли в кольцо и так лупили, что не высунешься, они с Потехиным заныкались в один окоп, вдвоем не так страшно, и расстреляли весь боезапас за полчаса, потом решили подорваться, да не смогли, и тут к ним бросили гранату, и она не взорвалась; а «бэтэр» со старлеем ждали и подорвали на фугасе: пацаны сидели на броне, их раскидало, старлей грохнулся башкою об асфальт, его таким и взяли, оглушенным, а пацанов, кто от взрыва не умер, добивали в канаве, на глазах у Елагина, тот уже соображал, когда расстреливали, но сделать ничего не мог. И хитрые же, суки, сказал Храмов, по-первости стреляли от деревни, ствола два-три, не больше — развлекались, вроде как Узун, ну мы и передали ротному в Казанку; Елагин бы и так приехал по узуновскому делу разбираться, так эти гады, блин, подстраховались, потому что на стрельбу живую ротный выезжал всегда. Короче, как грохнули «бэтэр», ввалили по нам сразу изо всех стволов и поперли толпой; мы их тоже славно порубали, так что они злые были, чуть на месте не порезали, да этот, их начальник, запретил.