Я удивился, узнав, что это решает Ге — ев.
— Маэстро решает все.
Как в булгаковских театральных романах аналогичные персонажи озарены солнцем драматического искусства и в преломленном виде этот свет несут дальше, так и она отсвечивала театром оперы и балета.
— По данному вопросу я смогу поговорить с маэстро после шести часов вечера.
Я поблагодарил, наврав, что через три дня улетаю, и в 18.30 уже звонил к ней. Не знаю, работала ли она в ночную смену — или только в дневную и вечернюю. Я звонил из телефонной будки с выбитыми стеклами. Мои глаза услаждала живая открытка с видом Петербурга — но незастекленный, своим шумом он меня заглушал. На том конце провода небось тоже было слышно, как только что мимо меня по развороченной мостовой пронесся вприпрыжку уазик.
— Нет, маэстро еще не приехал. Позвоните завтра.
Но и на другой день их ГМД не оставил на мой счет никаких распоряжений — скорее всего, по той причине, что вряд ли прознал о моем существовании. И тогда душевная женщина (бывают такие души в русских селеньях, до которых надо копаться-копаться и докопаешься) взялась быть моей доброй феей. Один из последующих звонков сулил удачу: директор библиотеки уже в курсе — Тататкина, Татата Татаевна, номер телефона…
— Но, — продолжает трубка, — вам можно только ознакомиться, выписки делать не разрешается.
От неожиданности на какое-то время я теряю дар речи.
— Вы меня слышите?
— Да-да, конечно, большое спасибо.
Вот тебе и добрая фея… Очевидно, это единственное, что она могла — без ведома своего Воланда.
Звоню к Тататкиной. Завтра в двенадцать. Знаю ли я адрес — это на Зодчего Росси.
Мне уже мысленно виделся экзамен, экзаменатор следит за любым твоим движением. Не обладая гениальными способностями Соллертинского, я был бессилен унести в своей памяти текст. Пускай нужда в нем — не более чем игра; разве у меня не все игра, включая и эти сотни страниц? А попробуй скажи мне кто: «Жизнь или рукопись?» — я, не задумываясь, скомандую «пли!». Сколь убедителен казался мне увиденный когда-то летом в Рощине «Генерал Делла Ровере», сколь благороден по своей идее — как седины того актерствующего проходимца (Витторио де Сика), что покупает
В полдень — можно сказать, как из пушки — я был на Зодчего Росси. Еще одна «площадь имени Культуры» — пл. им. Островского — но рангом уступает и Театральной, и Михайловской. В учреждении, куда я вошел, вахтершей служила тетя Клава.
— Вам куда?
— Мне в театральную библиотеку.
— Там еще никого нету.
Жду.
Минут через пятнадцать тетя Клава спрашивает:
— А чего вам сказали, что они будут сегодня?
— Я говорил по телефону с Тататкиной, Тататой Татаевной, она сказала мне прийти к двенадцати.
— С кем говорили? — переспрашивает тетя Клава.
— С Тататкиной.
Тетя Клава качает головой.
— Здесь такая не работает.
— Как не работает? Я с ней по телефону разговаривал. Она — директор библиотеки.
— Не знаю, нет здесь таких.
Ну, тетя Клава больно много знает.
Часы уже показывают полпервого. Вот идет служащая, волосы — крашеные вперемежку с седыми, лет никто не считал. Меня смерила взглядом.
— А это из библиотеки, — говорит тетя Клава. Про меня же — служащей: — Ему к вам.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
Я встаю.
— Здравствуйте. Я к Татате Татаевне.
— У нас нет такой.
— Вот и я говорю, — встревает тетя Клава.
— Простите, но у меня личная договоренность с директором библиотеки госпожой Тататкиной. Дом два по Зодчего Росси…
Когда-то, когда я был в классе пятом, на Зодчего Росси снимался фильм. Два дня заднюю стену Александринского театра закрывал огромный белый круг. А года через полтора, посмотрев фильм «Человек идет за солнцем», я понял, что означала эта странная декорация.
У женщины в глазах что-то промелькнуло:
— Это не вы разыскивали «Похищение из сераля», русский перевод либретто?
— Я.
— Вы со мной разговаривали. Я — Хиля Шатоевна.
И вот я уже хиляю отсюда во двор того же дома, где, оказывается, размещена библиотека Мариинского театра. («А мы — библиотека Театрального музея».)