V.
Положение больного ухудшалось с каждым днем. Болезнь быстро шла вперед. Иван Павлович сам понимал, что все кончено и о службе нечего думать. Единственной живой связью с судом у него являлся курьер Евграф, который аккуратно каждое утро являлся за приказаниями и сообщат последния новости. -- Без вас, как без рук, ваше превосходительство,-- обяснял старик-солдат.-- Можно так сказать, что никто и ничего не погашает... Адвокаты совсем свободно себя понимают, потому как не стало на них грозы. Евграф по-своему любил строгаго прокурора и не мог себе представать, что будет в суде без него. Какой же суд без Ивана Павловича! К болезнь его старик тоже не верил и раз по секрету сообщил: -- Вы, ваше превосходительство, не тово... Ничего они не понимают, значит, доктора. Один -- одно, другой -- другое, третий -- третье, а настоящаго-то я не понимают. Преданность Евграфа трогала Ивана Павловича, и ему было приятно, когда старик, вытянувшись в струнку у дверей, разговаривал с ним. К сущности, раньше он почти не замечал его. Мало ли курьеров в суде! Часто, глядя на Евграфа, Иван Павлович думал: "Вот он будет больше всех хлопотать на моих похоронах... Как это раньше я совсем не замечал его? Положительно хороший человек..." Периодически, очевидно, соблюдая очередь, повещали больного свои судейские чины, причем все старались показать, что считают положение не опасным и говорили о своих судейских делах. Все они повторяли друг друга и уходили с особенной торопливостью, как люда, исполнившие тяжелый христианский долг. Из врачей через день приезжал навестить больного один Чередов. -- Ну, как дела, многоуважаемый?-- спрашивал он каждый раз, делая внимательное и озабоченное лицо. -- Хорошаго немного... Чередов усаживался на диван, закуривал сигару и сообщал последния городския новости. В манере себя держать и в каждом его движении чувствовалось что-то фальшивое и неестественное, что раздражало Ивана Павловича. Раз, когда Чередов сделал попытку подробно выслушать больного, Иван Павлович вспылил. -- Сергей Матвеич, я тебя уважаю, как умнаго человека, к чему же еще продолжать эту глупую комедию? -- Многоуважаемый, у нас есть свои обязанности...-- бормотал врач-друг.-- Я уже говорил, что медицина может ошибаться... -- Ах, оставьте вы меня в покое, ради Бога!.. -- Все-таки, многоуважаемый... Иван Павлович окончательно вспылил и даже закричал, так что прибежала и перепуганная Ольга Сергеевна. -- Нет, так...-- успокаивал ее доктор.-- Мы немножко поссорились... -- Все он врет!-- резко оборвал Иван Павлович.-- Ах, как они меня измучили... Не верю я вашей науке!.. Курьер Евграф знает больше час всех... Да! Он недавно принес мне просфору, вынутую за здравие, и мне было лучше. В передней Ольга Сергеевна извинялась пред доктором, а он поднимал плечи и, отыскивая свою шапку, повторял: -- Бывает, многоуважаемая... Наш печальный долг заставляет переносит все и не обижаться. Да, многоуважаемая... То ли еще терпят ваши, дамские врачи. Много раз Иван Павлович хотел переговорить с женой серьезно о положении своей второй семьи. Теоретически, когда он обдумывал ход дела про себя, обяснение было вполне возможно и естественно. Ведь они уже давным-давно не муж и жена, а хорошие знакомые, и могли, следовательно, разговаривать именно как хорошие знакомые. Кажется, просто и ясно, но стоило Ольге Сергеевне войти в кабинет, как Иван Павлович сразу понимал всю нелепость своего плана. Легче было достать луну и положить ее в карман... Кроме раздражения ничего не получалось, а затем следовало раскаяние и самоедство. -- Неужели она сама не может догадаться, о чем нам необходимо переговорить?-- возмущался Иван Павлович.-- Ведь бедныя дети не виноваты.. Проект переговорить с Марусей тоже не приводил ни к чему, и язык Ивана Павловича прилипал сам собой, когда девушка входила к нему в кабинет и начинала к нему ласкаться, как домашняя кошечка. Впрочем, один раз Иван Павлович спросил дочь: -- Маруся, ты очень любишь Аркадия? -- Очень, папа...-- ответила она совсем просто, как-то по-детски. -- А если б у тебя были другие братья и сестры, ты любила бы и их, как Аркадия? Девушка заметно смутилась и даже покраснела, как смутился и сам Иван Павлович. Конечно, Маруся что-то такое подозревала и, конечно, вперед была на стороне матери. Если б ей было года три больше, тогда можно было бы и поговорить, а теперь она все равно ничего не поймет. Виновато и глупое домашнее воспитание и школа, которая дает какой-то сор знания, а не воспитывает главнаго -- характера, воли, сознания. В конце концов Маруся тоже начинала раздражать Ивана Павловича, как органическое продолжение Ольги Сергеевны. В свое время она будет такой же корректной, безупречной и такой же недоступной для настоящих широких общечеловеческих чувств. Ивану Павловичу казалось, что у каждой женщины в голове лежит какой-то камень, который давит ея мозг во всю жизнь. -- Я не прав...-- тысячу раз повтор