Женщину, ставшую жертвой преступления, подсадил в свою машину человек, опознанный как Бейли, примерно в 3.45, пообещав, что отвезет ее или в больницу, или же к ней домой, но на самом деле ни там, ни там ее не оказалось. Незадолго до полуночи она была найдена лежащей на обочине улицы в Чарлстоне, на том месте, где ей просто невозможно было оставаться незамеченной хотя бы полчаса. Шейные позвонки у нее были переломаны, но она еще была жива. Ее спешно отправили в больницу, где она и скончалась.
Как передали членам ее семьи, она сказала, что человек, виновный в ее смерти — это «Боб-стекольщик». Роберт Бейли и был стекольщиком.
Существовало множество противоречивых свидетельств.
Одна туфля женщины была найдена на том месте, где она выпала или была выкинута из машины. И хотя ее нашли поздней ночью совершенно в другом месте, водитель санитарной машины «скорой помощи» был совершенно уверен, что на ногах у нее были обе туфли.
Почти каждое доказательство по делу опровергалось другими показаниями.
В конце концов мы пришли к выводу, что все свидетельства по делу представляют собой невообразимую путаницу. И в силу совершенно естественных сомнений вина Бейли не могла считаться доказанной. Встретившись с обвинителем по делу, мы отправились к губернатору Паттерсону сообщить ему, что нам удалось выяснить.
Выслушав наш рассказ, губернатор тут же изменил приговор Бейли на пожизненное заключение, сказав, что при сегодняшнем состоянии доказательной базы он совершенно не удовлетворен вердиктом суда присяжных, что имеются серьезные сомнения вообще в вине Бейли, и что он даст указание полиции штата провести новое расследование дела об этом убийстве с самого начала.
В деле Бейли был еще один достаточно интересный аспект. Необходимо напомнить, что при первой нашей встрече с губернатором Паттерсоном он был совершенно уверен, что закон должен сказать свое слово. Начальник тюрьмы Скин, излагая причины, по которым он обратился к нам за помощью, среди прочего упомянул, что вся тюрьма уверена в невиновности Бейли. Губернатор отнесся к этому мнению достаточно скептически.
— Не надо недооценивать слухи, разносящиеся по тюрьме, губернатор, — сказал Скин. — Я понятия не имею, откуда эта публика получает информацию. Я даже не знаю, как они приходят к тем или иным выводам. Конечно, времени для размышлений у них более чем достаточно, и они обсуждают и обсасывают каждый клочок информации, попадающей к ним.
В улыбке губернатора, с которой он посмотрел на него, ясно читалась ирония.
— Ну что ж, — сказал Скин. — Могу привести вам достаточно убедительный пример. Помните, когда вы звонили мне и спрашивали, приму ли я пост начальника тюрьмы?
Губернатор кивнул.
— Если вы в самом деле об этом думали, — продолжал Скин, — за сколько времени перед тем, как подняли телефонную трубку, вы приняли это решение?
— Примерно за два часа до звонка, — сказал губернатор.
Скин кивнул. (Надо уточнить, что в силу политической ситуации каждая из партий старалась выдвинуть на этот пост своего человека, и Скин был не только темной лошадкой, но и мысль о нем пришла в голову губернатора в самом деле в последний момент.)
— Лишь после того, как я согласился занять эту должность, — сказал Скин, — я выяснил, что в тюрьме существовал тотализатор относительно нового начальника, и уже за десять дней до вашего звонка ставки на меня были два к одному.
— Но ведь в то время ваша фамилия даже не приходила мне в голову, — сказал губернатор Паттерсон.
Скин улыбнулся.
— Вот об этом я и хочу вам сказать.
Губернатор задумался, и выражение здорового скепсиса сползло с его лица.
Опытные работники тюрем никогда не относятся с пренебрежением к «тюремному телеграфу». И дело в том, что его информация очень важна для администрации, и как только кто-то из ее состава оказывается в стенах тюрьмы, он сразу же ощущает напряжение или его отсутствие.
Порой все идет как по маслу. Напряжение в тюрьме начисто исчезает. Просто невозможно определить, откуда возникает такое ощущение. То ли оттого, как двигаются люди. Как они ходят, размахивают руками, как держат головы. Никто не знает. Никому пока еще не удавалось разобраться в этом.
Но иной раз напряжение ощутимо почти физически. Опытный надзиратель, едва только открыв двери, уже чувствует — что-то не так. Вокруг него идет обычная тюремная жизнь, но уже исходит дьявольское дыхание беды. Его можно ощущать. И совершенно определенно.
Конечно, тут присутствует и некая сила телепатического восприятия, которая становится свойственной всем, кто много времени провел в этих стенах. Как только в тюрьме или в мире происходит что-то действительно важное, это мгновенно становится известно, и для этого не нужно передавать из уст в уста.
Человек, сидящий в заключении, подвержен сильным эмоциональным стрессам, и когда они долго не находят выхода, никогда не знаешь, чем может обернуться ситуация.
Я подумал об этом, когда, оказавшись в тюрьме, рядом с одним из офицеров смотрел на заключенных в огороженном дворе, которые увлеченно играли в бейсбол. Хотя площадка была велика, время от времени мяч долетал даже до стенки тюрьмы.
— Здорово играют, — сказал я.
— Площадка влетела нам в копеечку, — признался надзиратель. — Но это было одно из лучших вложений денег, которые мы могли себе позволить в тюрьме. С тех пор как наши подопечные обливаются под солнцем потом в игре, они вместе с потом, так сказать, выпаривают свои инстинкты, и остальные проблемы доставляют нам куда меньше хлопот. Чем больше они проводят времени вне всяких камер, чем больше они занимаются спортом и своим здоровьем, тем нам лучше.
В противоположность этому заведению существуют тюрьмы так называемого «особо строгого режима», заключенные в которых находятся под постоянным наблюдением, где не позволены никакие вольности, а время прогулок регламентируется столь же строго, как и остальные правила заключения. И никто не знает, что в каждую секунду может выкинуть взбунтовавшееся сообщество заключенных в такой тюрьме, которые в долю секунды могут превратиться из тупых автоматов в дикое кровожадное стадо — и первые же попавшиеся им надзиратели становятся заложниками, в щепки крушится все на их пути, и стихию разрушения с трудом удается взять под контроль.
Тюремные бунты — страшная вещь. Тем служителям, которым довелось пережить их, никогда уже не восстановить свое душевное здоровье.
Бунт в тюрьме — это, прежде всего, массовая истерия. Так же как женщина может впасть в истерику, толпа заключенных превращается в дико вопящую группу эмоциональных маньяков. Они сами не знают, что творят, и куда их ведут страсти. Да и никто не знает. Они превращаются в диких животных, пока сжигающие их страсти не улягутся сами собой.
Человек, который был арестован, судим, отправлен в камеру, подвергался наказаниям, испытывает постоянное эмоциональное напряжение. И мудрые служители тюрем стараются приоткрывать спасительные клапаны, давая естественный выход эмоциям, чтобы напряжение никогда не достигало точки взрыва.
Этим и объясняется существование в тюрьмах различных кружков, дискуссионных клубов, спортивных секций и тюремных газет.
Чем жестче тюремные порядки, чем детальнее правила жизни в ней, чем строже дисциплина — тем больше возможности для бунта при первой же представившейся для этого случайности.
Для этого достаточно малейшего толчка, скажем, дикого крика — и в долю секунды, словно к этому давно и тщательно готовились, напряженные нервы дают сбой и тюрьма превращается в подобие ада на земле.
Но снятие напряжения можно планировать и готовить.
Как-то во время посещения одной из тюрем особо строгого режима я узнал, что начальник тюрьмы с головой углубился в изучение истории трех бунтов, потрясших в свое время эту тюрьму. Все они происходили в третью пятницу месяца.
Почему?
Никто не знает.
11
К тому времени наша деятельность стала привлекать внимание по всей стране, и письма пошли к нам густым потоком.