Зато был один парень, Аман Беспутный звали его, друг моего отца. Давно у него глаза на эту молодуху горели, а как к ней подступиться, не мог придумать. Однако недаром говорят, что кривой кол надо вбивать кривой колотушкой: придумал Аман.
Рос возле оврага куст гребенчука, тот самый, что и поныне растёт. Гребенчук как гребенчук, ничего в нём особенного не было. Расти он поближе к селу, может быть, и нашёлся бы на него добрый человек с топором, а так — стоял себе да стоял, пока Аман Беспутный на него внимания не обратил. И что вы думаете сделал Аман? Он был хитрый парень и понимал, что иначе, как через святого, до молодухи не доберёшься. Поэтому он однажды ночью идёт к гребенчуку и к каждой его веточке привязывает тряпку. А потом начинает распространять слухи, якобы этот гребенчук обладает чудесным свойством помогать бесплодным женщинам. Будто бы несколько женщин из соседних сёл подержались за ветви гребенчука, прося ребёнка, и через положенное природой и аллахом время получили просимое. А после в благодарность и чтобы люди знали о святом месте повесили на гребенчуке тряпочки.
Конечно, нашлись умники — они всегда находятся, — которые поверили россказням Амана Беспутного. Дошли слухи и до свёкра со свекровью той молодухи, ради которой Аман всё это дело затеял. Водят, водят, а толку нет. Почему? Аман новый слух пускает: дескать, молодуха должна одна ходить к святому месту и тряпочки на гребенчук вешать.
Пришла молодуха одна. А Аман парень из себя был видный, красивый. Стал он помогать красавице завязывать тряпочки на ветках. Завязывал, завязывал — и узелок крепкий получился — затяжелела молодуха.
После такого «чуда» многие поверили в силу гребенчука. Старики стали догадываться, что этот куст, видимо, вырос на месте погребения праведника, и нарекли место святым, дувалом его обнесли. А кто святой? Аман Беспутный святой, потому что он чудо сотворил!»
Так смеялся шутник Баба-Зангар, а к «святому месту», как мухи на падаль, стали один за одним сползаться шихи. Популярность места при них однако не росла, так как шихи приходили уже изрядно потрёпанные жизнью и временем и, конечно, не могли при всём своём желании творить таких чудес, как Аман.
Это продолжалось до тех пор, пока не появился Хатам-ших, предки которого, как говорили, горели праведным огнём. Хатам-ших был молод и силён, и слава святого места при нём стала расти, как обильно поливаемое деревце. Особенно усердствовали в этом молодые женщины, желавшие иметь детей и почти всегда получавшие желаемое после паломничества к святому месту.
Однажды в ноги Хатам-шиха упала молодая жена старого бая. Ших помог и ей. Когда у бая родился сын, тот на радостях нарёк его Овлиякули, что значит «раб святого», и устроил на святом месте большой той. Он горячо благодарил Хатам-шиха за божие благословение, клялся ему в вечной признательности и смотрел на него голодными, тоскливыми глазами собаки, готовящейся укусить исподтишка.
Хатам-шиха предупредили, что бай догадывается, каким путём у него появился сын, и что вообще ходят нехорошие разговоры в сёлах, где дети матерей, побывавших на святом месте, удивительно похожи друг на друга. Не в меру ретивому служителю святого места доброжелатели советовали отречься. Однако здоровяк ших, налитый силой своих тридцати лет, только посмеивался и поводил могучими плечами, говоря, что всё в этом бренном мире — от аллаха.
Через несколько дней после тоя, Хатам-шиха вместе с женой зарезали. Отводя от себя подозрения в причастности к этому убийству, бай приказал воздвигнуть над могилой шиха и его жены мазар.
Долгое время «святое место» оставалось без служителя. Его-то и облюбовала пронырливая Энекути, когда ишан Сеидахмед выгнал со своего подворья её и Габак-ходжама. Зная, как действуют на впечатлительных женщин разные таинственные силы, она сразу же по приезде начала рассказывать каждому встречному и поперечному о том, что Хатам-ших и его жена стали настоящими святыми: по ночам под куполом мазара горит огонь, а в ночь на пятницу из гробницы доносятся голоса и стоны святых.
Для вящей убедительности она, искушённая в различных проделках, с помощью которых ишан Сендахмед убеждал верующих в своей святости, велела Габакходжаму, которого она при посторонних именовала теперь Габак-ишаном, проделать в противоположных стенах мазара незаметные отверстия. К одному из отверстий она приспособила пустую бутылку, и с тех пор даже при самом незначительном ветерке из мазара доносились тихие вздохи и стоны. Женщины пугливо прислушивались, покачивали головами: «Вах, жалуется Хатам-ших, быть мне его жертвой, сетует на свою насильственную смерть».
Количество паломников, ищущих утешения и совета, увеличилось, а так как никто не приходил с пустыми руками, заметно возросли и доходы «святого места». Каждый четверг с утра начинала скрипеть калитка дувала, которым был обнесён мазар, и дворик наполнялся хворыми телом и духом. Часть их, наиболее старшая по возрасту, собиралась вокруг Габак-шиха послушать о борьбе аллаха с дьяволом, о том, как пророк победил шайтана, о богоугодных деяниях праведников. Женщины помоложе обычно собирались отдельной группой и сплетничали о своих делах. Некоторые просто так бродили по двору, ожидая, когда Габак-ших начнёт раздавать дога-амулеты от болезней. Таких амулетов Габак каждый четверг раздавал великое множество.
Вместе с другими женщинами ходила к «святому месту» и Узук. Уже много времени прошло с тех пор, как она стала второй женой Аманмурада. Сейчас Аманмурад собирается привести в дом третью жену, но Узук вес безразлично, пусть хоть пятерых приводит! Время притупило её душевную боль, но не примирило с мужем: чем меньше она его видела, тем спокойнее чувствовала себя.
Впрочем, сказать так было бы не совсем справедливо. С тех пор, как дайханин Торлы вытащил её из Мур-габа, она ходила какая-то опустошённая, равнодушная ко всему. Бурные волны ночной реки вылизали из её сердца все чувства, кроме испуганной, придавленной ненависти к Аманмураду и ко всему роду Бекмурад-бая. Она не знала, зачем она живёт на свете, не понимала, чему радуются люди.
Бекмурад-бай сдержал своё чёрное слово: он сделал для неё мир тюрьмой, а жизнь — сплошной пыткой. Но так было, пока Узук могла чувствовать, пока последняя капля не переполнила чашу терпения и не привела молодую женщину к мысли о самоубийстве. Самоубийство не удалось, но пришло равнодушие к жизни. Такое равнодушие, когда вся сущность бытия замыкается внутри человека, как за толстой крепостной стеной.
Завидуя втайне молодым матерям, борясь с естественными желаниями иметь ребёнка, Узук мрачно думала: «Не будет вам от меня наследника! Бесплодно, проклято богом ваше чёрное семя, даже навозного жука или серую скользкую жабу не способно оно породить. Вонючая гиена, которая копается в отбросах и пожирает падаль, благословеннее перед аллахом, чем вы! Сам городской табиб, — вы слышите, проклятые? — сам городской табиб сказал, что Аманмураду никогда не держать на руках собственного сына!»
Но если эта мысль приносила Узук злорадное удовлетворение, то желание иметь внука от Узук стало со временем болезненной манией, карающим мечом аллаха для её свекрови Кыныш-бай. Кыныш-бай ещё больше обрюзгла и одряхлела, её мутные, словно припорошенные пылью глаза постоянно гноились и уже почти не различали ярких красок мира. Но они ещё различали красоту. Совсем похожая на большую дряхлую черепаху, старуха ползала по кибиткам снох, а мысли её всё время возвращались к этой босячке, покрывшей позором их род, к младшей снохе. «Дай мне внука, подлая! — мысленно просила старуха. — Дай мне внука красивого, как ты сама, и провались в преисподнюю! В пашем роду не было красивых людей. Дай мне красивого внука, босячка!»
Когда пошла молва, что Хатам-ших исцеляет женщин от бесплодия, Кыныш-бай велела Узук идти на поклон к святому месту, несмотря на то, что Аманму-рад не имел детей и от Тачсолтан, несмотря на заключение городского табиба. Старуха не хотела мириться с мыслью, что всё дело в сыне, а не в снохах.