— Рассказывай, — потребовал Данила Романович.
— Недвижимый и слепой лейтенант Негородний получил письмо из таврического села: земляки в который раз просили его вернуться домой, описывали житье-бытье в колхозе. В конце сообщили, что один его знакомый просидел в норе под печкой с сорок третьего года…
— Андрей читал письмо? — быстро спросил Колокольников, и седые брови подскочили кверху. — Ты же говорил, что он был в полной изоляции!
— Мы не лишали его общения с больными. Да и случайно все произошло. Санитар начал уже читать письмо Петру Негороднему, когда вошел Оленич и дослушал описание про дезертира. Да, санитар говорил, что Петр и Андрей относились к новости по-разному. Негородний, например, смеялся, Оленич же хмурился, потом опустился на стул и прикрыл глаза, словно задумался. Санитар обратил внимание на необычную бледность капитана, испарину на лбу. «Э, Андрей Петрович! — воскликнул санитар. — Вы плохо себя чувствуете?» От голоса Оленич сразу же овладел собою, поднялся и проговорил: «Устал. Пойду полежу».
Людмила Михайловна принесла письмо Колокольникову. Старик читал вслух, медленно, сердитым голосом, четко выговаривая слова с негативном смыслом, письмо производило угнетающее впечатление.
«3а годы войны наша степь одичала и опустошилась. Но лощинам полезла рогоза, а невспаханные поля заросли бурьянами — густыми да высокими. Дебри такие, что ни пешком не пройти, ни конем не проехать. Прячась в этих бурьянах, Дремлюга пробрался незаметно в свою хату, к матери. Вырыл под печью нору и просидел там чуть ли не двадцать лет. Выполз он трухлявым: стариком: мать померла и некому было кормить его. Вот тогда-то люди и увидели страшилище! Седая борода до пояса, волосы серые, длинные, сбитые в клоки, на пальцах ногти закрученные, от их вида делалось муторно. Выскочил он из-под печки босой, в одних штанах да рваной рубахе, кинулся через огород в степь, чтобы спрятаться в бурьяне, и оказался на виду у всего мира — поля чистые, зеленые посевы от горизонта до горизонта. В ясном небе птицы поют. Растерялся одичавший человек, заскулил, как затравленный волк, и упал на краю поля. Никто за ним не гнался, никто не ловил Дремлюгу — кому он нужен? Сам себя сгноил, и тем наказан…»
Колокольников зябко повел плечами, подошел к раскрытому настежь широкому окну и протянул к солнцу руки. Обернулся в сторону Гордея и Людмилы, подставив плечи солнышку и теплу, обескураженно промолвил:
— Какая жуткая вещь! Да лучше трижды умереть, чем один раз так жить… Взгляните вокруг: какая красота и очарование! — Помолчал, успокаиваясь и углубляясь в раздумья. — Да, Люда-Мила, мне помнится, что Андрей благоволил к тебе. Отсекла?
Смутилась Людмила Михайловна, но все же посмотрела в глаза Даниле Романовичу и шутливо ответила:
— Наверное, я не смогла внушить ему настоящую страсть: он не стал бороться за свое чувство… Ему женского тепла мало.
— Вот она, женская логика! — воскликнул старик, обращаясь к Криницкому, и тот, принимая это мнение, развел руками: мол, что с ними поделать, с этими женщинами!
Но Данила Романович не знал и не мог знать, ибо это держали в строжайшей тайне от него, что домашняя овчарка Рекс, которую вырастил сам Оленич, помогала ему согреваться. Когда озноб особенно сотрясал его, то брат и сестра забирали капитана к себе в квартиру, укладывали в постель, впускали Рекса, который ложился всем телом на хозяина и согревал ому культю, что, как холодильник, замораживала тело. Пес мог так лежать настолько долго, пока Оленич не набирал тепла. Ни Гордей, ни Людмила не говорили об этом профессору: он бы их высмеял!
— Женские нежности бессильны против космического холода! — произнесла Люда, покраснев.
— Как знать, как знать, милосердица! — Данила Романович проговорил это многозначительно, не глядя на Людмилу, потом обернулся к Гордею Михайловичу: — Можешь связаться по телефону с клиникой психотерапии в Киеве?
— Да, конечно. Немного придется подождать, хотя мой заказ телефонистки выполняют достаточно оперативно.
— А пока давайте обсудим положение. Итак, капитан Оленич уже выходит благодаря вашим усилиям из кризиса. Теперь он придет в себя буквально в считанные часы или минуты. Опасность миновала. Вчера, я думаю, вы были испуганы и в паническом состоянии забили тревогу.
— Паники не было, — по аскетичному, худощавому лицу Гордея скользнула улыбка. — Но был момент, когда я действительно подумал, что сегодняшний день Андрей не увидит, — на этот раз звезда жизненной энергии изменит ему.
— Ага, Гордей! Вот ты и сказал то слово, которое опровергает утверждение Люды, что организм у Оленича обессиленный. Правильно, жизненная энергия! Живучесть!