Подполковник Сотников зевнул, натянул до шеи плюшевое одеяло, подумал о событиях в России. Россия ему представилась похожей на небольшое, уютное поместье в Пензенской губернии. Сколько трудов было затрачено, чтобы сколотить деньги на это поместье! По крошке, по небольшой частице от каждой интендантской поставки. И есть теперь «свой уголок», и все может развеяться в пыль. Мать оттуда писала: в марте, после революции, крестьяне начали грабить их усадьбу. Потом, правда, зачинщики поплатились. Но сейчас такая тревожная пора…
— Голод принесут большевики, — сказал подполковник. — Нищету, разруху.
Прапорщик промолчал. Он вспомнил почему-то свои студенческие годы, мансарду в Петербурге, Осадчего. Вспомнил, как разыскал Лисицына, как тот показывал свою лабораторию.
«Своими же глазами видел, — подумал Зберовский. — И пропало все бесследно. Такой синтез, — да будь он сейчас осуществленным, никакая бы угроза голода… Чорт знает! Да куда все это делось? Николаю Романову — скатертью дорога…»
— Две правды, — прошептал он через минуту. Искоса взглянул на подполковника. В памяти его мелькнуло лицо сапера Хохрякова.
Зберовский медленно склонил голову к подушке.
«Представитель десятков миллионов…»
Вдруг — как-то неожиданно — решил: «Ей-богу, погоны сниму!»
А поезд, которым ехал Хохряков, постукивал колесами, и от паровоза, как хвост кометы, тянулся светящийся сноп искр. Искры ветром сносило в сторону; они разлетались над темными полями и гасли поодиночке.
На крыше вагона было холодно. Хохряков поднял воротник шинели, фуражку натянул до самых глаз, всунул пальцы в рукава. Прижал к груди винтовку. Лежал, опираясь локтями; смотрел, как впереди разлетаются искры, как пробегают мимо дома, деревья, пашни, еле видные в темноте. Ветер шумел в ушах, ледяными струйками проскальзывал в шинель. И Хохряков чувствовал, что надвигается зима, надвигаются трудные месяцы, когда, может, и винтовка сгодится: надо по-хозяйски навести на шахтах свой порядок. Довольно, хватит! Что же это: на позициях — Адамов, на руднике, на «Магдалине», — Пжебышевский! И толку чуть, что свергли царя. Да мало ли гадов, думал Хохряков; нельзя, чтобы все осталось по-прежнему.
«Гадов поскидать — это раз, Во-первых. Потом: в Советы — верных людей. Это будет — два. Как тот артиллерист, что на митинге про Ленина рассказывал… Э-э, Хохряков, тут надо всей братвой… только всей братвой, Чтобы дружно. Нажать плечом, и вскорости министров-капиталистов… Туда им, кошкиным детям, и дорога!»
Он глядел в темноту, где вихрем вьются огненные точки, не замечал уже качающейся крыши вагона, забыл о ветре, улыбался чему-то озябшим лицом.
Он мысленно видел: построят на рудниках дома, как в Петрограде, шахтеры пойдут в чистой городской одежде; и все станут грамотные, усядутся за книги; и работать в шахте будет, как в саду гулять.
«Дай срок, братва возвращается с фронта! И Хохряков едет, Смотри ты, дело-то какое! Ах ты, посмотри!»
Еще в прошлом году, когда Алексея Прокопьевича Сычугова хотели призвать в солдаты, он дал кому-то взятку и поступил на рудник кладовщиком, Так спасся от позиций. А на торговлю в лавке служба не повлияла. Выручка шла неплохо. За прилавком с утра до ночи стоял приказчик, старичок Пал Палыч; днем жена присматривала за торговлей, вечером — сам Алексей Прокопьевич подсчитывал чистоган.
Свергли царя — Сычугов с тайным сожалением вздохнул, но все же прицепил на грудь красный бант.
Кое-как прошло лето. За ним наступила тревожная осень семнадцатого года. И теперь Алексей Прокопьевич потерял покой. Никогда этого раньше не случалось: он начал бояться шахтеров. Те же самые люди будто, и кланяются ему, как прежде, а вот смотрят совсем по-иному. Взгляд у людей, казалось Сычугову, стал хмурый и дерзкий.
«Зверье, — думал Алексей Прокопьевич, — сущее зверье! Те, что засели у них в комитетах, еще получше. А вот те, что с фронта приехали… либо лавку разграбят, либо самого убьют».
Каждый день приносил Сычугову новые неприятности. Уж на что паршивец Петька, думал он, и тот бунтовать норовит. «Столпотворение, истинный содом!»
С Петькой вышла такая история. Пал Палыч послал мальчика отнести пакет с товаром на квартиру инженеру Дубяго. Дело тонкости не требует: передать надо пакет, поклониться и уйти. А получилось, что посланный из сычуговской лавки мальчик сперва подрался с сыном инженера, гимназистом, потом крикнул самому Дубяго, когда Митрофан Викторович вступился за сына: «Шурфы по вас плачут!»