Петька забыл о похоронах; высунувшись вперед из толпы, смотрел на Глебова широко раскрытыми глазами. Подумал: «Которые слова понять нельзя», и в тот же миг почувствовал, что в груди стало тесно и к горлу подступил какой-то комок. Сразу захотелось схватить винтовку со штыком, стрелять, колоть врага; он мысленно увидел генералов, грозно скачущих на конях — не казакам чета, куда страшнее, — но он бояться теперь ничего не будет… Ему захотелось носить тяжелые бревна, камни, с утра до ночи работать, как в дальних городах трудятся большевики, укрепляют свою республику. Что это такое, как ее надо крепить, он, конечно, не знал. Однако был уверен: вещь это справедливая, стоящая, не менее нужная, наверно, чем прогнать казаков с рудника, прогнать Сычугова. И вообще, подумал он, надо быть с большевиками всегда: никого на свете нет лучше их, Очень они хорошие. Хохряков, например.
«А седой этот, стало быть, самый главный».
Вдруг Петька покраснел и спрятал глаза. Пришло в голову: что, если заметили, как он испугался во время боя? Неужели Хохряков заметил? Неужели заметил и главный?
«Еще скажут: да ну, какой из тебя большевик!»
В другой раз, подумал он вздохнув, надо как следует себя показать. Ничего! Сейчас вот казаки убитые кругом, и то ни чуточки не страшно.
Могилу между тем засыпали. Красногвардейцы открыли ящики, разобрали по рукам патроны, пулеметные ленты, гранаты. Освободились сани — туда погрузили раненых. Роздали всем по куску черного хлеба; Петьке тоже дали. Начали есть уже на ходу: двинулись всей колонной на Русско-Бельгийский рудник.
Никогда еще в жизни такого не бывало: Петька оказался центральной фигурой — его позвали вперед, и Глебов сказал:
— Давай, Петр Шаповалов, веди.
Несколько минут он чувствовал себя счастливым. Деловито шагая, поглядывал: с одной стороны идет Глебов, с другой — пулеметчик Носов; сзади длинным хвостом растянулся весь отряд.
«Поверит Васька Танцюра или не поверит?»
Он повернул чуть правее — все красногвардейцы повернули за ним.
Небо было в серых облаках, подул резкий ветер, становилось холодно. Слева вздымался терриконик «Магдалины» — до него верст пять; еще дальше, если пройти три версты, — спасательная станция. Но туда не надо: дорога на Русско-Бельгийский — напрямик через холм, вдоль телеграфных столбов.
Нос у Петьки посинел, шея сама втягивалась в плечи; старая ватная кофта — он заработал ее у Сычуговых — не грела на холодном ветру. И неожиданно нахлынула такая усталость, так захотелось спать — сил нет. Хоть плачь от досады: он понял, что не может совладать с собой, плетется, еле переставляя ноги.
— Замерз? — спросил Глебов.
— Не-е… Да это что! — ответил Петька, выпятил грудь и принялся по-солдатски браво размахивать озябшими руками.
Глебов расстегнул пуговицы своего пальто, снял с себя широкий шерстяной шарф, протянул его мальчику. Сказал:
— На, одень. Носи на здоровье.
Отряд вышел на гребень холма. Снега в степи было мало — только вчера в балке шли по сугробам, — а здесь, на высотке, темнели пятна голой каменистой земли. Отсюда Русско-Бельгийский рудник стал виден как на ладони.
По окраине поселка проехал конный разъезд. Казаки, наверно, заметили красногвардейцев — сначала остановились, потом галопом помчались по улице.
— Заметили… — проговорил Глебов и показал пальцем, наклонившись к Петьке: — Улица которая, где большой дом? Об этой улице с Хохряковым условились? — И добавил, словно в раздумье, когда мальчик ответил «да»: — Так, значит. Так. Понятно.
Он помолчал, оглядывая одноэтажные постройки, за сыпанные снегом, вдалеке — ажурный шахтный копер, неуклюжую громаду терриконика. Помолчав, опять повернулся к мальчику.
— Ничего, брат, — сказал. — Мы с тобой — большевики. Значит, вот какое дело, — его брови теперь строго нависли: — ступай немедленно в обоз. От моего имени передай…