У горизонта — черная пирамида со срезанной вершиной. И холм виден, чуточку левее, где могила Глебова. А вот еще левее — то самое место, о котором он размышлял прошедшей зимой. Смотришь, горизонт там ровный, ложбину отсюда не разглядеть.
Строго говоря, Шаповалов не впервые подумал об этом в рабфаке. Гораздо раньше, вскоре после гражданской войны, году в двадцать втором, он — ему тогда исполнилось семнадцать лет—вспомнил о зарытых в степи «стекляшках». Вспомнил, как Терентьев наказывал Черепанову не проболтаться и в какой глубокой тайне дядя это сделал. Рыжий штейгер погиб, и тотчас, по секрету от всех, ночью, из его комнат вывезли целый воз непонятных вещей, закопали в землю. Как, кстати, фамилия того штейгера? Многое из стекла, наверно, вдребезги разбито; дядя толкал посуду в мешки — она хрустела; но, кроме мешков, были и деревянные ящики, заколоченные гвоздями. Интересно, что в них? Вообще, что за странная такая, что за нелепая история? Если взять да раскопать — посмотреть, какие зарыты вещи? Может, ясно станет, почему их прятали. Может, что-нибудь ценное там, полезное. Да хотя бы просто из любопытства. Ведь интересно же.
Тогда, в двадцать втором году, Петька решил: «Мура́! Только и дело́в, — подумаешь, мусор старый…»
Он тогда работал откатчиком в шахте, прочитал учебник политграмоты, считал себя взрослым, все понимающим человеком. Были — нечего греха таить — такие минуты, когда он самодовольно улыбался: ему казалось, будто все, что ему нужно знать, он знает, будто умники разные только «тень наводят на белый день», все на свете просто; пожалуй, разве технике ему следует немного подучиться, в буржуев он умеет стрелять, а больше ничего и не надо.
Теперь он смотрит на мир уже другими глазами.
Мысль о раскопке «старого мусора» семь лет назад промелькнула в его голове, показалась стыдной, недостойной — не ребенок он пустяками заниматься — и забылась так же легко, как пришла.
Но сейчас Шаповалов уже по-иному относится к ней. Он вообще по-иному относится ко многим вещам — поумнел и вырос за эти будто незаметно пробежавшие годы.
Началось с того, что вскоре после гражданской войны, тогда же, в двадцать втором, его высмеял Хохряков: пришел как-то на комсомольское собрание, выступил с рассказом об одном комсомольце, который думает, будто «всех степеней достиг». Не называя имени, Хохряков так изобразил своего воспитанника — словечки его передразнивал: «мура», «тень на белый день», — что все догадались, о ком речь, захохотали, а Петька сидел красный и глядел себе под ноги.
В тот вечер он очень обиделся на Хохрякова. Решил больше не ходить к нему. Они жили порознь, Петька — в молодежном общежитии. А на следующий день Александр Семенович позвал его к себе и как ни в чем не бывало сказал:
— Вот не могу, понимаешь, сообразить! Ты мне, Петюнька, помоги: посоветоваться хочу. К докладу готовлюсь, по одиннадцатому съезду РКП. Давай-ка, почитай вот это. Потом придешь — поговорим; у тебя рассудок здравый — спрошу тебя, ты мне подскажешь. — И Александр Семенович, прищурившись, с хитринкой во взгляде, протянул толстую пачку вырезок из газет. Добавил: — Не растеряй смотри.
С тех пор много воды утекло. Постепенно Шаповалов стал чувствовать, что жизнь сложна, не укладывается в простую схему, постепенно он приохотился к книгам, начал понимать, что без больших знаний не сделать больших дел. А большие дела в Советской стране — на каждом шагу. «Тут, — прочитал он в статье Ленина, — ничего нельзя сделать нахрапом или натиском, бойкостью или энергией…» Из той же статьи —она называется «Лучше меньше, да лучше» — Шаповалов запомнил, что надо «во-первых — учиться, во-вторых — учиться и в-третьих — учиться…» Слова эти он часто повторял. Думая о них, попросил для себя путевку в рабфак.
Прошлой зимой, когда был рабфаковцем старшего курса, лишь только выпадал свободный час, он раскрывал тумбочку у своей кровати, доставал оттуда «Химик» Меншуткина. Иногда даже не читал ее, просто перелистывал; бывало голова устанет за день, «распухнет» — читать что-нибудь новое становилось трудно.
Как-то вечером соседи по комнате ушли в кино. Луна светила за окнами общежития, иней поблескивал на стеклах. Шаповалов сидел один, перебирал пальцами страницы, разглядывал рисунки химических приборов. Увидел аппарат Киппа — три стеклянных шара, один на другом. И тотчас вспомнил: такие же штуки, точно такие, были среди стеклянной посуды, зарытой в степи.
Взволнованный догадкой, он вскочил из-за стола. Книгу перед собой захлопнул.
«Гляди ты, какая заковыка! Ведь они же целый воз спрятали, целый воз химических… лабораторию целую! А, собственно, почему?»